Дошло до того, что я чуть было не прекратил с ней всякие отношения. Однажды, вскоре после того как мне стало ясно, чего она добивается, я услышал, как она сказала кому-то: «Он обожает сниматься в интересных позах. Вот почему он так неподвижен, старый тщеславец…» Эти глупые слова ранили меня до глубины души. Я подпускаю ее к себе и держусь спокойно вовсе не из интереса к тому, что она станет делать со своей черной коробочкой, а просто по своей доброте и еще потому, что она из домашнего окружения доктора.
Однажды она даже хотела заснять целую стаю пеликанов, что-то около тридцати птиц, среди которых были я и мои братья. Мы сидели на песчаной отмели посреди реки. Она думала, что сможет незаметно подкрасться к нам. Гребцы, низко пригнувшись, тихо работали веслами, а сама она спряталась в лодке, так что была видна только черная коробочка. Но из ее затеи ничего не вышло. Прежде чем она подобралась к нам достаточно близко, чтобы снимать, вся стая взлетела и пересела на следующую отмель. Так повторялось несколько раз. Наконец она решила отказаться от своего замысла, и меня страшно тронуло выражение разочарования на ее лице. Я понял, что она снимает пеликанов но велению сердца, и решил никогда больше не доставлять ей лишних хлопот, всегда подпускать ее к себе с черной коробочкой. И если я видел, что она хочет, чтобы я принял ту или иную позу или проделал то или иное движение, я всегда старался угодить ей. Своего отношения к ней я теперь уже не изменю.
Я доказал, что понимаю ее. Возможно, и она со своей стороны сумела лучше оценить меня. Кто знает? Возможно, она уже жалеет, что когда-то назвала меня «старым тщеславцем», и даже испытывает теперь ко мне чувство нежности.
Она, несомненно, будет скучать по мне, когда уедет, и постарается утешить себя этими фотографиями. А я тоже буду жалеть, что никто больше не будет преследовать меня с черной коробочкой.
Евгений Кондратьев
ДВЕ КАПЛИ МОРЯ
Очерк с дружескими шаржами
Рис. В. Карабута
1
На карте читаю названия берегов: Поморский, Карельский, Терский… Картографам и невдомек, что есть еще и наш, Студенческий. Дай волю — студент все переименует на свой лад!
Мы отчаливаем на сереньком катеришке. На его борту еще недавно была достойная надпись — «Мышонок». Увы, бдительная факультетская администрация несколько преувеличила значение серьезности, и теперь «Мышонок» переименован в «Биолога». Признаться, меня, инженера, увлекшегося биологией, больше бы устроило прежнее название катера.
На покинутом нами причале станции Пояконда темнеет фигура шестидесятилетней старухи Николавны, старшего матроса.
Она стоит спиной к нам, потому что как хозяйке перевалочного пункта мы ей, наверное, все давно надоели. К тому же она хвастает, что решит любую биологическую проблему за пол-литра. Замечательная старуха! И не чужда ни научным интересам, ни веяниям времени. Под кроватью у нее стоит ящик с капустной рассадой, а в некие годы на ее подоконнике произрастала кукуруза под лучами полярного сияния.
Николавна не только поит чаем проезжих, но и принимает приходящие для нашего городка грузы. Потом восемь миль груз идет по воде, и весь рейс приборы и пробирки, выглядывая из щелей тары, чувствуют себя путешественниками в экзотическую страну. С плоского берега прощально кукует им кукушка, над ними пролетают утки, похожие на колбы с вытянутыми горлышками, и мельтешат чайки подобно выпадающим хлопьям осадка. Спят белые глыбы в неподвижной воде, — это глядятся в нее дремотные облака.
Все студенты на море похожи на Джульетт и Ромео, а профессора выглядят мужичками-трескоедами.
На носу катера вижу девушку в сапогах. У нее чудные капроновые банты на голове, которые могли бы заменить паруса, если бы заглох мотор. Девушка видала края получше и ничем не восхищается.
— Скука эта белая ночь и Белое море! — говорит она. — Думала, здесь красиво, будут настоящие дали, штормы, а здесь? Как будто снится, что надо сдать странички по-немецкому…
И странное дело, при звуках ее колдующего голоса начинает идти дождик, бесконечный, как составное сложное предложение в немецком, затем по левому борту, отрезая нас от моря, вырастает остров Великий. Дальше — с другого борта — выступает болотистое побережье, подобное своей вязкостью деепричастному обороту, — и вот мы оказываемся в проливе. Сейчас проглянут домики научно-учебной биостанции — и тоже, может случиться, напомнят нашей девушке какие-нибудь хвосты и осложнения.
Но мудр Эйнштейн: все зависит от положения наблюдателя в пространстве. Когда девушка с бантами переместилась с носа на корму, где ее заинтересовал один старшекурсник, то время в новой точке Вселенной пошло для нее быстрее, красочнее и незаметно как пролетело.
— Что вы говорите! — стали долетать оттуда ее возгласы. — Из карельских гранитов изваяны атланты Эрмитажа? А порфир мавзолея, он тоже карельский? Это кварцито-песчаник? Как интересно! На Белом море есть гранат? Цвета вечернего моря? Какая, наверно, прелесть! И есть лунный камень? И солнечный? Я покорена! Здесь страшно красиво, правда?
Древний, как мироздание, дуэт нежных взоров!
«Ты мне страшно нужен».
«А ты мне еще страшнее нужна!»
2
Биостанция.
Окна, как любопытные глаза, смотрят на нас по всей дуге Перчевой губы, в которую входит катер. Над окнами — треугольники чердаков, еще выше — косматые треугольники сосновых макушек.
Словно на цыпочках, привстает центральный корпус— как добродушное северное существо о трех головах: две по бокам, одна посредине — с антенной на макушке.
Это существо — детище Кибардина — художника-пейзажиста, прозванного, кстати, Дедом Архимедом за спасение затонувшей однажды лодки с кирпичами. Вот он на пирсе в куртке на молнии и с белым воротничком. У него лицо постаревшего юноши, влюбленного в биостанцию и море.
Рядом с ним стоит директор.
Черноголовый, в красном свитере, как дятел, второпях забывший, что красное должно быть на голове, а черное на плечах, директор Перцов готовится принять швартовы.
Карелы зовут директора Перчев. Отсюда и Перчева губа…
Но мы взволнованны, голодны, не выспались, и мне не до передачи на бумаге, как от нашей высадки дрогнула пробудившаяся тайга, как притаившаяся в лесной засаде росомаха почувствовала себя котенком, откуда-то взлетели и понеслись прочь стрекочущие сойки. Эти птицы всегда воображают, что их жизнь такая ценная, что на нее непременно все покушаются.
А с каким шумом ввалились мы в столовую! Вслед за одним испанцем, писавшим плутовские романы, можно бы повторить, что того разгрома, который был учинен закускам, не могло произвести и пушечное ядро.
Благодатный воздух Беломорья! Небо ясно-голубое, но пролив между биостанцией и Великим островом — так называемая Великая Салма — потемнел от ряби. Что шумит? Сосны? Волны? Ветер? Шум со стороны ворот в море. Идет прилив. За потемневшей Салмой остров Великий сделался серым, словно поседел от ветра…
Когда отдохнувшие студенты собрались возле столовой, Перцов повел всех по городку.
У городка есть своя газетная слава, и потому все, кто читал, и даже те, кто не читал, ясно могут представить облик создателя биостанции. Конечно же, Перцов «живой и подвижный» и, конечно, «жизнерадостен, полон энергии» и прочее. И если это что-нибудь дает, то так и оставим. От себя добавлю, что у него лицо традиционно сурового капитана и совсем некапитанский, маленький рост. И когда он шутит, то всем своим видом предупреждает: «Не подумайте по моей фигуре, что я несолидный, какой-нибудь мальчишка, и не строг, и не дам хорошего нагоняя. Ну-ну, я тебя! А кто это положил мне в компот чесноку?»