— Биостанция — эмбрион с бородой, — говорит Перцов.
Она долго была нерожденной, хотя на Великой Салме заговорили о ней с 1938 года. Осталось фото: юные лица, профессор Зенкевич, костер на берегу Салмы и только что вбитый заявочный столб. Все смотрят на столб, как он вписывается в пейзаж. Что ж, если представить будущие домики буквами БИОСТАНЦИЯ, то вбитый столб отыщем в букве Б. Еще он похож на мирный ствол салютующего орудия, которому, на беду, скоро ответил смутный гул других, военных пушек. Сторож-дед, единственный обитатель застолбленного клочка земли, крестился, сидя на ящиках о оборудованием, пока завоеватели пытались дойти до столба, да так и не дошли.
Настал час, когда буква Б выписалась полностью. Под козырьком, открытым к заливу, — лаборатория, прозванная «Ресторан Белый Кит». Здесь же пристроился маленький бревенчатый домик, который захожие медведи принимали за хибарку лапужников — добытчиков морской капусты. За хлебом — на весельной лодке «Камбала» в деревню Черная Речка. Ровно сутки. В баню — на остров Великий к наблюдателям заповедника. А свою баню строили втроем — студент Перцов, еще один студент да профессор Зенкевич.
За первой буквой последовали — Перцов загибает пальцы: И — избы в один и два этажа, О — общежитие, С — столовая, Т — тракторный парк из бульдозера и трактора. И начат котлован под А — аквариальную лабораторию.
— У нашей Музы микроскоп в одной руке, в другой — лопата! Все ведь сами, сами! Денег мало, а строить надо. В Америке уже восемьдесят морских станций. Нам хватило бы сорока — пятидесяти. А есть пока три на Севере да шесть на Черном море…
3
Девушка с капроновыми парусами не сразу увидела мир прекрасным. И скажу, что, выйдя на берег Перчевой губы, мало кто разглядит и угадает сразу всю прелесть Беломорья. Север все свое самое лучшее держит под замком. Невольно вспомнишь о былинном богатыре, что возил жену-крэсавицу в сундуке.
Через пролив темнеет остров Великий. Длинный, как будто однообразный, и словно подстриженный под мальчика.
Справа — остров Еремеев, он мал и более взлохмачен. Ершистый островок: возле него ожидают мели и пороги.
Но дальше!
Дальше, за Еремеевом, наконец кончается узкое горло Рога изобилия. Рог ширится, из воронки выплескивается раздолье для облаков и волн, из него щедро сыплются самоцветы островов, да такие, что уже если ступил на берег ногой, то в тебе родятся мощные и древние, как мамонты, чувства и навек швартуют твои воспоминания к этому краю.
Какой-нибудь одинокий, как метеорит, бугорок земли среди моря, его обойдешь кругом за двадцать минут, но что ни шаг — то новое лицо острова. Только что были высокие голые и неколебимые скалы и непонятно как растущие на них героические цветы камнеломок — густосидящие друг над другом листья и желтые или коричневые цветки. Еще шаг — и уже ягель, уже молоденькие ели, уже крупные злющие комары, нападающие с разлету и щелкающие по лбу со звуком шлепка. Между елочек — идиллия — гнездо гаги: на гагачьем пуху на земле семь зеленоватых и продолговатых, величиной с гусиное, яиц. Спуск к берегу — в оспинах скал блестят лужицы воды, на камнях белеют морские желуди. Оглянешься на оставленный за спиной крутояр острова — сосны на камнях, как мачты на застывшей, окаменевшей волне. Над соснами чайки кричат. Идешь по песку, по бугоркам червей-пескожилов, по мидиям, по мусорному венку штормового вала — и все кажется, что впереди еще неисчерпаемые неожиданности для глаз.
И если за поворотом увидишь рыбачий бот, белеющую рубку, и мачту, и избушку чернореченских рыбаков, — все это тоже покажется интересной находкой. Люди эти молчаливы, женщины почему-то всегда кажутся старше мужчин. Люди угостят рыбой, если поймали, и здесь — в разговоре, в их знаниях и мыслях — неизменно проглянет нынешний век. Но он замедлен природой. Он, двадцатый, свободен здесь от парадокса, когда человечество несется по улицам с энергией и скоростью частиц в синхрофазотроне, все делая в ритме эпохи: заглатывая идеи, впечатления, пищу, ухаживая за женщинами, а потом сидит в залах и часами обговаривает то, что укладывается в пять секунд. Не для того ли, чтобы передохнуть, возместить энерготраты?
И только в таких краях, как этот, в полудремотные часы люди, пожалуй, приближаются к матушке-природе.
Сейчас ветер и вечер. Салма потемнела, кроны собравшихся вместе берез и темпераментных осин лопочут, как соскучившиеся соседки, а сосны качают головой им в ответ и отвечают хвойными вздохами. Мерный шум стоит над Беломорьем; размеренно, как дыхание, вздымается грудь лесов, и только резкие выстрелы выхлопной трубы да лязг гусениц прокатываются над Перчевой губой.
Из-за елок выкатывается трактор. Он похож на голову потрепанного в схватке, но неунывающего пса. Он рычит и чихает. Ушами ему могли бы служить дверцы, но дверец нет. В кабине краснеют свитер и лицо Перцова. Быстрые рывки рычага — железная голова разворачивается на месте, давит и колет камни. А в сторонке ребята поджаривают, как грешника в аду, большой валун. Разогреть, окатить водой — и он лопнет.
У нас другая работа. Срезаем дерн, бросаем землю в кузов грузовика. Плохо же прикрыто костлявое тело Севера — сразу лопата начинает скрести обо что-то твердое.
Наполнили только треть кузова, но шофер Толя уже садится в кабину.
— Все! — командует он, улыбаясь в желтые, как лютик, усы. — Больше не повезет, она такая. А ну, крутаните!
Грузовик приходится «крутануть», после чего машина с грохотом срывается и скачет, будто ее швыряет взрывами. Она скрывается за главным корпусом. Там плантация: кусты смородины, лук, садовая земляника. Прошлый год был первый урожай — полная миска беломорских ягод!
А здесь, где мы роем, будет аквариальная. Первый этаж — большие, словно комнаты, аквариумы с проточной водой, с подводными джунглями и неким подобием морского дна. Второй этаж — лаборатории. Конечно, здесь не увидишь ни осьминога, ни кита, как в знаменитых океанариумах мира, но пестрый и цветной уголок Беломорья предстанет глазам исследователя, словно в иллюминаторе батискафа.
Сейчас весь городок как будто населен бетонщиками, каменщиками, малярами. Возле пилорамы командует одетая в комбинезон красивая, словно у нее лицо из цветка, студентка. Она умна, у нее несколько научных работ, но она настолько молчалива, что даже распоряжается молча: даст в руку доску, пальцем покажет на пилу, но все это так энергично, что руки сами тянутся к работе. А на другом конце городка студенты достраивают жилой дом. И стоит кому-нибудь из них не так загнать гвоздь, как бригадир Антигеныч начинает страдать. Его лицо, всегда, как помидор, приплюснутое сверху и снизу, сморщивается. Так ему делается кисло. У Перцова талант находить людей, которые способны влюбиться в каждый шпингалет, привинченный на станции!
У нас бригадиром Костя.
Всегда приподнятая верхняя губа и сияющие, как матовые лампочки, зубы придают Косте вид насмешника. Он любит удивлять своей ловкостью. Глянув как-то на щуплую, комариную фигуру Кости, Толя-шофер опрометчиво заявил: «Ты слабо склеен». Тогда Костя с места запрыгнул на крыльцо, бывшее ему по грудь.
Костя из донских казаков: и на него смотришь как на выходца из шолоховских книг, когда он говорит, что родился в станице Чернышевской, упоминаемой в «Тихом Доне», и что жива еще его бабушка, которая помнит хорошо то время. «Все как есть, — говорит она, — описано. И в нашей станице расстреливали, вешали. И деда твоего тоже…»