Иннокентий уже кружился волчком, взмахивая рукавами своей широкой одежды. В отсветах почти погасшего костра он казался страшной сказочной птицей, прилетевшей на огонь неизвестно откуда.
— Чего это он? — испуганно прижался ко мне Петр.
— Шаманит, — кратко ответил я, стараясь не пропустить ни одной подробности в этом пришедшем из глубины веков обряде.
А он все кружился, выкрикивая непонятные слова. Наконец ритм пошел на убыль. На губах Иннокентия выступила пена. Он в забытьи упал на мох…
Мы тихо встали и ушли в палатку.
Лишь на шестой день после обеда, ближе к вечеру, мы вышли на открытый берег озера Докэда. Дул ровный северный ветер.
Низкие волны набегали на берег, тихо шуршали камыши. Далеко на горизонте едва угадывался противоположный берег. Огромное пространство, залитое водой, создавало какое-то тревожное настроение, вызывало чувство неуверенности перед могучими силами природы, так разнообразно устроившими мир…
— Бойе, куда аргишить[9] будем? — прервал мои мысли Иннокентий.
Я оторвал взгляд от воды и раскрыл полевую сумку: там у меня были приготовлены аэрофотоснимки на первый ход. Выбрав нужный снимок, я отыскал на нем место, где мы вышли к озеру: характерный изгиб береговой линии, устье распадка и несколько отдельно стоящих деревьев — эти ориентиры четко выделялись на снимке. Именно отсюда надо было начинать работу.
— Ночуем здесь, Иннокентий, — сказал я оленеводу.
— У-у, худой место, корма мало совсем. Надо другой место ходи.
— А мне надо ночевать здесь. Отсюда мы начинаем работу. Завтра, когда солнце будет здесь, — я показал Хукочару место, где должно быть солнце в девять часов утра, — мы пойдем дальше. К этому времени надо завьючить оленей.
— Хорошо, бойе. А куда ходи будем?
— Завтра я сам пойду впереди каравана, куда мне надо.
— Твоя здесь раньше ходи? — удивился он.
— У меня здесь все нарисовано. Самолет летал здесь прошлый год?
— Однако летай.
— С самолета сфотографировали всю тайгу. Вот видишь озеро, где мы сейчас находимся. Вот это черное пятно. — я сунул ему аэроснимок.
Он долго смотрел его, крутил в руках.
— Озеро большой, бумага маленький. Обманывав плохо, — недоверчиво сказал он, возвращая снимок, и вошел развьючивать оленей, что-то ворча себе под нос. А я принялся за работу. Надо было определить отметку уреза озера, густоту леса, измерить высоту и толщину деревьев и примерно оценить преобладающую породу, выяснить характер грунтов.
Начинались трудовые будни.
Глава 4
Хукочар был мастер своего дела. Он быстро и ловко ловил осеней. Собирая оленей в «связку», он заботливо поправлял седла на сбитых оленьих спинах.
Однако на этом его деятельность заканчивалась. Поймав оленей, оп усаживался у костра, покуривая трубку и изредка подавая Наталье отрывистые команды.
Всю работу по завьючиванию оленей выполняла Наталья. Она поднимала тяжело нагруженные потки, ставила чум и вообще делала все — и утром и вечером. Мы старались как могли помогать ей. Смотреть, как она надрывается, было невыносимо. Наталью радовала наша помощь, и, стараясь чем-нибудь отплатить, она частенько приносила нам мисочку оленьего молока, густого и сытного, как сливки. У молока был единственный недостаток — в нем было полно оленьей шерсти. Но мы уже давно примирились с ее присутствием во всех наших кушаньях и рассматривали шерсть как своего рода пряность.
Однажды я не выдержал и возмущенно спросил Иннокентия:
— Почему у вас так заведено — она все время работает, а ты сидишь и трубку покуриваешь?
Он непроницаемо посмотрел на меня.
— Хм, что работай. Она только работай, а мне и думай надо, — и он глубокомысленно поднял палец.
О чем ему надо думать, я, однако, не смог допытаться.
Дамка и Стрелка, собаки Иннокентия, тоже были мастера своего дела. Неутомимо, целыми днями они шныряли по тайге вокруг каравана, и ни один сохатый в радиусе пятнадцати километров не мог чувствовать себя спокойным.
Наш караван медленно продвигался на север. Старик был недоволен, и порой слышалось его ворчание:
— Зачем туда ходи? Шибко худой место. Надо Хоикта кочевать. Там сохатый мно-о-го, олени корм-у-у мно-о-го.
Я делал вид, что не замечаю его недовольства.
Хукочар, сидя на своем учаге, все время крутил головой, прислушиваясь к голосам тайги. Услышав вдалеке напряженный собачий лай, похожий на звук туго натянутой струны, он резво соскочил с учага и привязал его к ближайшей лесине. Так как все двадцать девять оленей нашего каравана были уже загружены сушеным мясом, я не выдержал:
— Иннокентий, нам некуда больше грузить мясо. Зачем зря убивать зверя?
— Собаки держи сохатый, если к ним не ходи, они долго будут держи зверя. Однако совсем собак порти можно, — ответил он и, поправив карабин, исчез, словно растворился среди деревьев, оставив мне слабую надежду, что, может быть, собаки держат матку с телятами.
Прозвучавший спустя два часа выстрел рассеял в прах эти надежды. Вскоре Иннокентий появился возле каравана. Лицо его сияло каждой морщиной. Собаки тяжело дышали, вывалив языки, и блаженно виляли хвостами. Морды их были в крови.
— Хороший бык, бойе, молодая, жирная, сала во, — он сунул мне под нос широкую ладонь. — Поехали туда, — он махнул рукой и стал отвязывать учага.
Я уныло зашагал за ним. Опять пропали два дня, которые уйдут на сушку мяса. Опять мы тащимся куда-то в сторону от нашего хода. Все попытки объяснить Хукочару важность моей работы не приносили успеха. Мы не понимали друг друга.
— Зачем карта, я тебя любое место сведу, скажи, куда? — отвечал он на все мои доводы и неизменно добавлял: — Давай лучше сохатить будем.
— Да пойми ты наконец, здесь будут ходить геологи — им нужна карта. Когда-нибудь здесь будут строить большие города — строителям тоже нужна карта, которую мы делаем.
Он молча выслушивал меня, попыхивая своей прокуренной трубкой, и недоверчиво покачивал головой. По глазам его было видно, что он сильно сомневается в моих словах.
Иннокентий подвел к костру молодого рогача. Олень упирался, недовольно крутил головой.
Я отложил в сторону тетрадь, куда заносил дневные наблюдения, и подошел к ним. Я не упускал случая погладить растущие оленьи рога. Они еще малы, торчат всего на десяток сантиметров и только начинают ветвиться, выпуская отростки, по которым можно будет определять возраст оленя. Рога мягкие и покрыты нежным темно-коричневым пушком. Дотронешься до них — и ощущается их приятное живое тепло, чувствуется, как слабенькими толчками в них пульсирует кровь. Когда их тронешь, оленю неприятно и больно. Он осторожно тянет голову, стараясь освободиться.
Иннокентий достал кусок ремня и туго перетянул один из отростков. Потом вытащил нож и быстрым движением надрезал кожу рога. Олень переступил ногами, и на его больших печальных глазах выступили слезы.
Сделав надрез, Иннокентий отломил отросток. Тоненько брызнула кровь. Замазав пеплом кровоточащий рог, Иннокентий отпустил оленя, и тот стремглав умчался в чащу, стараясь не задеть рогами за дерево.
Иннокентий насадил отросток на палку и сунул в огонь. Поджарив его, он ножом соскоблил опаленный пушок, содрал с рога шкурку и начал ее есть.
— Кушай, бойе, сильный будешь, — предложил он мне кусочек…
В этот вечер, сидя у костра и поворачивая над углями куски грудинки, нанизанные на шампур, я решился окончательно.
— Иннокентий, — обратился я к Хукочару. — Если идти в этом направлении один день или чуть дольше, куда мы придем? — я показал ему на северо-восток.