— Да, да, — подтвердил Склир. — Я убежден. Князь Ростислав хочет забрать себе всю Таврию. Мне рассказывали, он похож на Мстислава, которого здесь боялись. Мстислав ушел на Русь. Ростиславу туда нет дороги. Он не будет воевать со своими. У него по русским законам нет права на княжество. Русские из Таврии не пойдут за ним отвоевывать Киев. Но забрать нас — другое. Здешние русские будут с ним. Русский князь в Киеве будет только доволен.
— У нас мир с русскими, — заметил Поликарпос.
— Кто же соблюдает договоры, когда они перестают быть выгодными! Ты удивляешь меня, превосходительнейший!
— Ему не выгодно ссориться с Империей. Империя пришлет флот и войско. Русские наживаются торговлей с нами, через нас. Вместо торговли Тмуторокань получит войну, долгую войну. Но могут же они победить Империю! — не сдавался Поликарпос.
— Не об этом я думаю, — с досадой сказал Склир. — Когда Империя заставит князя Ростислава отступить, не будет ни тебя, ни меня. Впрочем, ты-то еще успеешь бежать, свалив все на меня. На что мне победа, если меня нет среди победителей, а? Что-то происходит. За последний месяц к русским убежали сразу три десятка моих солдат. Из лучших.
— Плохие не бегут, кому они нужны, — согласился Поликарпос.
Склир не сказал ничего нового, обо всем этом наместник думал; естественные мысли, когда граница близка. Более умудренный жизнью, Поликарпос воздерживался от решительных выводов. Действия людей гораздо случайнее, чем принято думать, часто поступки не имеют видимых поводов, разумных оснований. У солдат, у проповедников, у авторов знаменитых комедий все слишком просто: один сначала сделал что-то, чем вызвал ответное действие, из которого последовали дальнейшие события, вылупляясь одно за другим, как цыплята из яиц. Конечно, кое-что можно рассчитать заранее: когда виноградник даст первый сбор, какую прибыль даст продажа, сколько поросят принесут свиньи… Не совсем точно… Без подобных расчетов нельзя что-либо делать Но это не предвидение. Нужно остерегаться торопить события, которые не поддаются расчету, безопаснее, когда время ответит. Решительность Склира неприятна. Комес был слишком занят собой, чтобы заметить непривычного Поликарпоса; без улыбки, без внимания к собеседнику лицо правителя Таврии приобретало неожиданно значительное выражение.
— Я хочу погостить у князя Ростислава, — сказал Склир.
— Хорошая мысль, я сам охотно поехал бы, — ответил Поликарпос, натянув маску незаметно для себя. — Ты поедешь сушей?
— Зачем? — удивился Склир. — Я поплыву. Как только стихнет буря.
— Летний дождь отмоет небо за три дня, — сказал Поликарпов Он думал, что не сказал Склиру пригласить князя погостить в Херсонесе. Почему? И почему вообразилось, будто Склир может пуститься верхом через степь, под дождем?
Судьба, только Судьба. Болтовня о предвидении — шум и лесть для угощения вышестоящих. За последнее время милая Таврия стала какой-то неуютной. Поликарпосу не хотелось вспоминать, почему случилось такое, и он сказал Склиру:
— Знаешь, превосходительнейший, епископ Евтихий, предшественник нынешнего нашего святителя, который скончался лет за пять до твоего приезда, любил говорить: бог должен был воплотиться в человека. Иначе и богу нельзя было б понять свое творение и люди не могли бы понять бога.
Не найдя, что ответить, комес Склир простился с наместником. Поликарпос подумал: кто потянул меня за язык лезть в богословие! Этот Склир невыносим. Я не могу выдержать его и час, чтоб не начать болтать глупости…
— Звезда комеса надувает наши паруса, — сказал кормчий.
Он не льстил: иные, даже вполне порядочные, люди совершенно бескорыстно привязаны к пышным выражениям. Нечто вроде несчастной любви: позора нет, но для посторонних смешно.
Побушевав вволю, восточный ветер уступил место западному, и галера несла полный парус. Легкий корабль обгонял мелкие волны, поднятые ветром. Еще не утихшая крупная зыбь, катясь с юго-востока, поднимала галеру, опускала, и фонтаны брызг взлетали по сторонам острого бивня.
— Проходим Алустон[20],— сказал кормчий кратко. Он был немного обижен невниманием комеса и решил, по евангельскому выражению, не метать бисера перед свиньями.
Невидимая морская дорога была проложена на Сурожский мыс, и галера шла в пятнадцати — двадцати русских верстах от берега. Таврия стояла на севере сплошной стеной с неглубокими седлами перевалов в степь, зеленая, но в переливах оттенков от цвета весенней свежести до черноватой бирюзы, с серыми, черными, сизыми лысинами скал. Зыбь падала на берега Таврии пенным прибоем, но расстояние скрывало подошву. Неподвижная Таврия стояла на неподвижном пьедестале синей воды.
— Какое зрелище! Красивое, красивейшее! Радость глаз! — восторгался спутник комеса Склира, молодой кентарх.
Человек хорошо грамотный, на виду в Палатии, он был послан в Таврию недавно, прямо из Палатия, где служил в дворцовой охране. Почему? За что? Он сам не знал, и комес верил ему. Оговор. Либо неосторожное слово, невинное для произнесшего. Поликарпос сказал бы, вернее, подумал: Власть подозрительна, ее решения случайны.
— Красивое, некрасивое, — возразил комес, — пустые слова. Их употребляют поэты в трех случаях: когда им нечего сказать, когда им хочется нечто сказать, но они прячутся под аллегорией или когда, как ты сейчас, они прибегают к чужим словам. Все эти леса, источники, рощи, проливы, реки, дворцы, розы и прочее прекрасны воистину, если ты обладаешь ими или надеешься обладать. Если же обладание невозможно, плюнь на них, огадь как сможешь, ибо они отвратительны. Загляни к себе в душу, и ты согласишься со мной.
Кентарх сделал протестующий жест.
— Хорошо, хорошо, — кивнул комес, — не будем спорить, прошу тебя.
Склир был лет на семь-восемь старше своего подчиненного, но казался себе тонким знатоком жизни и, если не терял самообладания, говорил, нет, беседовал ровным, расслабленным голосом, несколько в нос. Он продолжал:
— По возвращении тебе пора будет проверить наши посты в горах. Ты убедишься: твои красоты на самом деле не больше, чем крепостная стена. Тебе придется побывать и там, и там, и там, — комес вяло указывал вдаль, — ты исцарапаешься в колючках, собьешь ноги на камнях, будешь падать, обдерешь кожу на коленях. По ночам тебя будут есть москиты, ты опухнешь от их укусов. Днем тебе досадят мухи, лишив тебя покоя. От жары ты обопьешься холодной водой и расстроишь себе желудок. Поверь, после этого ты променяешь красоты божьей постройки на обыкновенную крепостную стену. Такую, по-твоему, уродливую, со скучным ровным ходом поверху, с прохладными башнями. Правда, там не пахнет розами. Ленивые солдаты не утруждают себя дальними прогулками. Зато нет москитов.
— Но там у меня будут минуты радости, минуты наслаждения великолепными видами, — не соглашался кентарх.
— Друг мой, цени в сей жизни не минуты, а дни, — поучительно заметил комес, — только тогда пребудут с тобой благо и долголетие. Да, о долголетии. В твоих красотах тебе будет жарко вдвойне. Ходить там трудно, да придется еще таскать панцирь и каску.
— Почему?
— Потому что до сих пор ты живешь будто не в Таврии, а в садах Палатия, — язвительно ответил комес. — В горной Таврии легко получить стрелу между ребер.
— Я здесь уже несколько месяцев и не слыхал о подобном, — возразил кентарх.
— Во-первых, ты еще не бывал дальше Херсонеса и Бухты Символов. Во-вторых, ты много расспрашиваешь. Тебе рассказали об удивительных рыбах, которых, кажется, никто не видал. О чудовище, которое иногда нежится на песчаных отмелях, что на северо-западном берегу Таврии. У него тело, как у гигантской черепахи, лапы с когтями величиной с кинжал, шея толщиной в торс человека и длиной в пять локтей…
— И голова, как у змеи, размером с хороший бочонок. О чудовище я слышал от многих, — сказал кентарх.
— Верно, верно, — согласился комес. — Ты узнал и о звере, который приплыл в Бухту Символов лет двадцать назад. Он был длиной с нашу галеру, но гораздо толще, шире. И тому подобное. Все это события чрезвычайные. Они интересны твоим собеседникам, поэтому и болтают о них. А об обычном люди не говорят, ученые-хронографы не пишут. Друг мой, кому это нужно, общеизвестное! Ты слышишь о чужой семейной жизни тогда, когда там нечто случилось. Обычное так же скучно, как проповедь или надписи на могилах добродетельных людей. В лесах нашей Таврии стрела — это будни.