— В чем дело? — спросил я довольно нелюбезно.
— Скажите, вы не русский?!
— Русский. Как вы догадались?
— Об этом нетрудно догадаться, когда слышишь речь человека, — проговорил он на чистом русском языке. — У русских долго остается характерный акцент. Прежде чем от него избавиться, нужно пуд соли съесть.
— Значит, вы тоже русский! — воскликнул я удивленно. — Рад, что мы встретились. Вы даже не представляете, как приятно встретить земляка на чужбине.
— Не все встречи бывают приятными.
— Почему? Разве вам не приятно посидеть и поговорить с русским?
— Не со всяким русским, — сказал мой собеседник, подчеркивая каждое слово.
— Зачем же тогда вы заговорили со мной?
— Просто захотелось что-нибудь узнать о России.
— Вот видите! Я и сам уже столько скитаюсь по морям, что стал забывать родной язык. Понимаете, что это такое?
— Еще бы, — сказал он, кивнув головой. — С тех пор как я покинул Россию, столько произошло… А, черт возьми! — Он сделал резкий жест. — Если уж откровенно, я сейчас и думаю-то по-английски. На чужом языке думаю! Это я-то, кто всю жизнь хотел преподавать русский язык.
— Вы учитель?
— Был учителем. А теперь никто. Тут замкнутый круг, из которого уже никогда не выбраться. Теперь я работаю тут, в доке. Выполняю самую трудоемкую и низкооплачиваемую работу. Я просто-напросто счищаю ржавчину с якорных цепей. Вы моряк, вы знаете, что это такое — сдирать ржавчину!
Я знал это. Моему собеседнику, который назвался Гуровым, видимо, пришлось очень тяжело. Он говорил, раздражаясь все сильнее, так что бармен несколько раз посмотрел на нас с любопытством.
— Как вы сюда попали? — спросил я, хотя уже начал догадываться об этом.
— Как все! — резко ответил Гуров. Он налил себе пива и выпил залпом. Потом снова наполнил стакан и посмотрел на меня. — Как все, — повторил он, — кто навсегда потерял свою родину, кто выброшен за пределы своей земли, как дохлый котенок, кто сейчас сидит в чужих барах и пьет это противное пиво. Разве это не горько?
— А почему бы вам не вернуться в Россию? — воскликнут я. — Говорят, эмигрантам сейчас объявили амнистию и многие возвращаются.
— Это невозможно, — вздохнул Гуров, вздрагивая.
— Почему?
— Потому что той России, которая мне нужна, уже нет. Нет моей России. Ее продали. Да, да, продали. Продали жидам, всяким чертям, там сейчас хаос.
— Но там же остался наш народ, ваш, мой народ!
— Хотелось бы мне знать, кто это он, ваш народ? — спросил Гуров.
— Ну, — смешался я на мгновение, — русский народ!
Гуров зло рассмеялся.
— Царь тоже был русский!
— Но мы-то не цари!
Я думал, что он опять засмеется, но он опустил голову и сидел так несколько минут, глядя в стакан с пивом.
— Да, мы не цари, — сказал он наконец. — Царей с трона скидывает народ. И народ всегда останется на своей земле, что бы с ней ни случилось. Вы правы в этом.
— Так возвращайтесь назад, пока не поздно.
Гуров поднял голову:
— Вы это серьезно?
— Да, — сказал я твердо. — Я как раз думал об этом последнее время. Теперь я возвращаюсь на родину. Едемте вместе.
Я заметил, как при моих словах у Гурова дернулась щека со шрамом.
— Вы воевали? — спросил он.
Я покачал головой.
— Нет, не воевал. Ушел в море из Владивостока, когда узнал, что меня хотят мобилизовать. Не захотелось подставлять себя под пули за то дело, которое мне не по нутру. Мой отец рабочий.
— А я был в дивизии Каппеля, хотя тоже не из богатой семьи, — сказал Гуров тихо. Он коснулся пальцами шрама на своей щеке. — Вот зарубка, память о том времени. Ее не сотрешь. Теперь вы понимаете, почему мне нельзя вернуться назад?
Я молчал. Мне было тяжело смотреть на этого человека. На его долю остались лишь мучительные воспоминания. Но он был совсем не похож на тех белогвардейских офицеров, которых мне приходилось встречать в Шанхае. Тех офицеров я ненавидел, а Гурова мне было просто жаль, и я ничем не мог ему помочь.
Прошло еще несколько дней. Вопрос о будущем для меня был почти решен, хотя это не принесло мне успокоения.
Как-то вечером в мою каюту постучался бой.
— Молодая леди хочет вас видеть.
— Зови, — сказал я как можно спокойнее.
Я никак не ожидал, что она придет ко мне, хотя почему-то все время надеялся на это. Я подошел к иллюминатору и стая глядеть на берег, очертания которого уже смазывались сумерками. Когда дверь отворилась, я остался в той же позе. Флоренс разглядывала меня, ее дыхание было прерывистым.
— Винс…
Я мгновенно обернулся. Она все еще стояла у порога, и вид у нее был такой беспомощный, что сжалось сердце. Я взял девушку за руку и посадил на стул. Она посмотрела на меня, вытягивая шею, и глаза у нее были странные, печальные.
— Винс, почему ты не приходил?
— Я не мог.
— Целую неделю, всю неделю не мог?
— Да, Флоре.
Она чуточку помолчала. Потом сказала тихо, еле шевеля губами:
— А я вот, видишь, пришла…
— Это очень хорошо, очень хорошо! — вырвалось у меня.
— А ты придешь к нам?
— Я больше не могу бывать у вас после того, что сказала твоя мать.
— Винс, пойми, я не могу без тебя, ну просто не могу. Я так ждала тебя, а ты все не приходил, и я не могла найти себе места. Я вся измучилась. Ты не смеешься, Винс?
— Нет.
— Я никогда не думала, что со мной может быть такое. Но ты ведь любишь меня? Скажи правду, любишь?
— Очень.
— Винс, поцелуй меня.
Мне было хорошо с ней, и я любил ее так сильно, что у меня кружилась голова, когда мы целовались. Как я мог целую неделю прожить без нее? Я был глуп, когда думал, что позабуду ее.
— Хочешь, я останусь у тебя? — спросила Флоренс, обнимая меня.
— Не дури, — сказал я.
— Но я так хочу, понимаешь, хочу! Я уйду с тобой в море, Винс, я так люблю тебя.
Был уже поздний час, но Флоренс никак не хотела ехать домой. Я довел ее до машины и усадил в кабину. Флоренс как будто успокоилась.
— Винс, прости, — торопливо сказала она, глядя на меня жалобными глазами. — Я вела себя как сумасшедшая. Я только хочу, чтобы ты еще раз поцеловал меня. Тогда я уеду.
— Ты и впрямь сумасшедшая.
Флоренс окончательно покорила меня.
На другой день ко мне пришел мистер О’Нейл. Он сделал вид, будто интересуется, как идет ремонт. Потом вдруг сказал:
— Ты хороший парень, Винсен.
— Уж какой есть, — проворчал я.
Мистер О’Нейл дружески хлопнул меня по плечу.
— Брось дуться. Я же говорю: ты хороший парень. А это все жена. Ну, пошипела — и все, теперь конец. Приходи сегодня вечером.
Я не выдержал характера и пришел. Флоренс играла мне на рояле, пела, и глаза ее плескались, как голубое море, пронизанное солнечными лучами.
У нас все было как прежде, но я ощущал в душе какой-то нехороший осадок. Родители Флоренс обходились со мной ласково, но почему-то я не мог избавиться от ощущения, что их улыбки прикрывают совсем другую маску.
Мистер О’Нейл стал напоминать мне одного владивостокского ресторатора, плававшего на экспрессе «Симбирск». Я отдал этому ресторатору 26 иен за питание, и он держался высокомерно, не желая даже разговаривать со мной до тех пор, пока мы не подошли к Шанхаю. Тогда он сам пришел ко мне в каюту, попросил сохранить один пакетик. Дескать, таможенники тут такие собаки, вечно к чему-нибудь придерутся, хотя и все по закону. Ничего не подозревая плохого, я взял этот пакетик и спрятал в стол. От пакета шел пряный запах. Когда мы вошли в порт, таможенники заглянули и в мою каюту, но ресторатор сказал, что здесь помещается практикант-тонга, и они быстро удалились.
Забрав свой пакет, ресторатор вручил мне деньги, которые я давал ему на питание, и добавил, что если буду плавать с ним, то за стол больше платить не надо. Он дружески похлопал меня по плечу. Так же, как теперь похлопывает мистер О’Нейл. Тогда я понял, что оказал ресторатору какую-то услугу. Чего же надо от меня мистеру О’Нейлу?