Это выяснилось через несколько дней, перед самым моим отплытием. Я находился на судне, когда увидел, как остановился у причала его «кадиллак». Выйдя из машины, мистер О’Нейл махнул мне рукой.
— У меня есть маленький разговор, — сказал он, когда мы поздоровались.
Мы спустились вниз в мою каюту. Мистер О’Нейл сел на стул, закинув ногу за ногу.
— Выпьете? — спросил я.
— Можно. Нам нужно серьезно поговорить.
Я приготовил коктейли.
— Ты хороший бой, — сказал он, поставив стакан на стол. — Мальчик что надо, тут ничего не скажешь. Ты нам понравился. Сколько мы ни отговаривали дочь, она думает только о тебе. Говорю это откровенно, ничего не скрывая.
— Спасибо за откровенность, — сказал я. — Главное для моряка — не налететь на подводный риф. Лучше его обойти стороной.
Мистер О’Нейл поморщился.
— Профессия моряка — это не профессия.
— Почему? — удивился я.
— Моряк — это бродяга, настоящий босяк. Это не профессия для молодого человека. Ты понимаешь меня?
— Но черт возьми! — воскликнул я. — Ведь я не умею ничего больше делать.
Мистер О’Нейл хлопнул меня по плечу.
— О’кей! Что ж, будем решать этот вопрос по-деловому. Конечно, тебе можно было и сейчас остаться здесь, так как все равно этот рейс последний, но ты хочешь довести его до конца, как я слышал.
— Да, у меня договор, — сказал я. — Мне не хочется терять то, что причитается.
— Я всегда говорил, что ты неглупый парень. Но профессия моряка — это все же не дело, согласись. Итак, возвращайся, и мы найдем тебе более подходящее место. Во всяком случае я хочу, чтобы Флоренс была счастлива с тобой. Тебе нужно иметь прибыльное место. А там дальше ты пойдешь в гору. Я помогу тебе. Ну, как?
Когда мистер О’Нейл ушел, я еще долго раздумывал о том, что он мне сказал. Черт бы побрал этот «американский образ жизни»! Здесь каждый мечтает стать миллионером. Да провались к дьяволу эти деньги! Я никогда не стремился к тому, чтобы поплотнее набить ими карманы. Мне вполне хватает того, что дает профессия моряка. Я не люблю делать деньги. Наверное, потому они и не держались у меня и мне, как говорится, не раз случалось бывать на мели. Но разве счастье человека только в деньгах? Меня воротило от одной мысли, что я могу стать когда-нибудь промышленником.
Накануне нашего отплытия мистер О’Нейл дал в мою честь банкет. Это был великолепный вечер, и Флоренс не отходила от меня ни на шаг. Я подарил ей ожерелье, истратив на него все свои сбережения, и все шло как надо, но, когда мы стали прощаться, наступили тяжелые минуты.
— Если ты не вернешься, — сказала Флоренс, — я умру с горя. Замуж я ни за кого не пойду, буду ждать тебя, только тебя!
— Я вернусь, — обещал я и верил тому, что говорил.
Утром, перед тем как нам отплывать, к причалу одна за другой стали подходить машины. Флоренс, кроме своих родителей, притащила ближних и дальних родственников и просто знакомых. Мы собрались в кают-компании и немного выпили на прощание. Капитан сказал, что пора сниматься с якоря. Я вышел на берег, чтобы проститься со всеми, кто приехал. Я подходил к каждому, пожимая руки. Флоренс вдруг бросилась мне на шею и разрыдалась.
— Винсен, не уезжай! Не уезжай! — плача и целуя, умоляла она.
Я растерялся и не знал, что делать. Сердце мое разрывалось на части.
Наконец мне удалось освободиться из ее объятий, и я бегом бросился по трапу на судно, которое отчалило сразу же, как только я поднялся на палубу. Отец и мать держали Флоренс под руки, а она старалась вырваться; когда ее повели к машине, у меня все поплыло перед глазами.
— Я вернусь, Флоренс! Я скоро вернусь! — закричал я, не владея собой.
Потом машина медленно ехала вдоль берега по дороге, пока мы выходили из залива, и я долго видел голубое платье Флоренс, которая сидела на заднем сиденье вместе с матерью.
В Китай мы шли 85 дней и снова попали в тайфун, но на этот раз он задел нас только краем. А потом все так же мерно и величественно вздымал свои тяжелые волны Тихий океан. Я смотрел на свинцово-серую воду, и мне казалось удивительным, как можно жить без всего этого. Нет, я не любил сейчас океан. У меня было достаточно причин, чтобы злиться на него. Просто я уже не мог жить без моря.
Через полтора месяца после того, как старый клипер прибыл в Шанхай, я ушел в новый рейс к берегам Австралии на другом судне. С Флоренс я больше не встречался, но бережно хранил толстую пачку писем, скопившихся в Шанхае за то время, пока наша шхуна пересекала океан. Всякий раз, когда я перечитывал листки, исписанные старательным полудетским почерком, меня охватывало волнение, и я заново переживал то, что случилось со мной в Сиэтле. Но туда я не вернулся, хотя мистер О’Нейл прислал мне визу на въезд. Меня уже звали к себе суровые полярные моря. Меня звала Родина.
Вл. Флинт
В КРАТЕРЕ НГОРОНГОРО
Очерк
Фото автора
Заставка худ. В. Трофимова
Несколько лет назад я получил интересную марку. Она и сейчас хранится в моей коллекции. Изображен на ней африканский пейзаж: на переднем плане два насторожившихся буйвола, за ними на равнине видны несколько слонов и стадо антилоп, а на горизонте — темный массив гор. Кроме стандартной надписи «Кения, Уганда, Танганьика» по краю марки выведено: «Буффало Кратер Нгоронгоро». Буффало — это буйволы, а Нгоронгоро — какое странное слово! Точно рокот барабанов пли далекие раскаты грома. Или ворчание рассерженного льва. Мог ли я тогда, рассматривая марку, думать, что это слово оживет, что кратер Нгоронгоро станет реальностью, что мне суждено увидеть его наяву, почувствовать его непередаваемое очарование!
Раннее утро, около семи часов. Холодно. Сырой промозглый туман виснет на ветвях и опутывающих их лианах. Лес по обеим сторонам дороги сумрачный, непонятный, ни одного знакомого дерева. Да и сама дорога тоже непривычного цвета, какая-то фиолетово-красноватая. Она все круче и круче выписывает сложные петли. Старенький дребезжащий лендровер упрямо берет один поворот за другим, мотор неприятно гудит и вибрирует на низших передачах.
Мы, небольшая группа советских туристов, разместились на потрепанных сиденьях. За рулем молодой африканец в форме служащего национальных парков. Это наш гид по заповедному кратеру Нгоронгоро.
Теперь деревья видны то справа, то слева: с другой стороны — крутой, почти отвесный обрыв. Из-под кручи к самым колесам поднимаются макушки деревьев, дальше они сливаются в сплошное бугристое море зелени — это крыша леса. Все чаще видны на ветвях свисающие бороды лишайников, они становятся гуще, длиннее и наконец целиком закутывают деревья, превращая их в причудливые зеленовато-седые глыбы. Облака уже ниже нас, теперь лес под ногами кажется подернутым белесой дымкой. Усиливается ветер, холод такой, что дрожь пробирает. Ни птицы, ни зверя. Ничто не напоминает об Африке. А между тем мы именно в Африке, в самом сердце Танзании![23]
Совсем недавно, каких-нибудь десять дней назад, я еще был на Таймыре. Смотрел ледоход на Пясине, слушал перекличку гусиных стай, ставил ловушки на леммингов. По утрам, выбравшись из спального мешка и расстегнув «двери» хлопавшей на ветру палатки, я видел мягкие холмы тундры с полосами уцелевшего до июля снега, широко разлившуюся реку. В солнечную погоду на горизонте синели горы. Они, как видения, появлялись и исчезали, лишь только небо начинало затягиваться облаками. Они неудержимо манили, и я твердо решил добраться до них, но все как-то откладывал поход туда. А тут пришла телеграмма, где говорилось, что визы получены, что никаких осложнений с поездкой в Африку не предвидится и что мне надлежит первым же самолетом вылететь на Большую землю.
Не могу сказать, чтобы я обрадовался тогда этой телеграмме. Очень не хотелось прерывать чудесное полярное лето. Особенно остро я почувствовал желание остаться, когда самолет уже был в воздухе, когда я сверху увидел тысячи озер среди начинающей зеленеть тундры, увидел бессчетные стада диких северных оленей, разбегавшихся ручейками от гула нашей машины, и совсем близко увидел те самые синие горы, которые так манили меня. Как мне хотелось раздвоиться тогда, быть сразу в двух местах! Но человеку не дано раздваиваться, и, поскольку самолет был уже в воздухе, мне ничего не оставалось, как продолжать свой путь.