— Как это «на фосфор»?
— На такие вот огоньки. Кошельком охватит — и есть косяк. Сами зальем трюм и других еще позовем.
К сидевшим подошел Амелькот, съежившийся, с запавшими рябыми щеками.
— Холодно! Плохо. Спиртику бы…
— Ишь чего захотел. Да ты разве любишь его? — спросил Пестерев.
— А кто его не любит? — усмехнулся Нечепорюк.
— Да я, — отозвался Пестерев, сплевывая за борт. — По мне пусть хоть завтра закроют все водочные, а заодно и табачные заводы.
— Не по-государственному рассуждаешь, матрос, — возразил Нечепорюк. — От водки и табака большой доход.
— А может, ты не по-государственному рассуждаешь? На черта социализму пьянство и табачная вонь? И вообще, для чего существует водочно-табачная промышленность? Нужна она народу? Вот наш капитан Сазанов. Золотой человек! А бывало, раньше на берег с деньгами вырвется — и нет хорошего человека: остается горький пьяница. После запоя ни на кого глядеть не может, да и на него глядеть больно. Правление собралось уж отправлять его лечиться. Мы командой решили: не давать ему денег до конца путины, разве что на самое нужное. И вот держится уж год целый. А сколько здесь таких, которые сами по себе, без товарищеского глаза. Пьянствуют, пьянствуют, а потом за сердце хватаются, на камчатский климат сваливают. А при чем тут климат, спрашивается?
— Возможно, и с горя пьют, — заметил Нечепорюк.
— Грош цена горю, которое водкой успокоишь, — отрезал матрос. — Этих горемык сколько вон развелось! Как в романах Ремарка, по всякому поводу за рюмку держатся…
Громыхнула дверь рубки. На палубу вышел капитан Сазанов. Поднял голову, вглядываясь в клубящиеся вдали облака.
— Сегодня какое число? — спросил он, ни к кому не обращаясь.
— Двадцать девятое августа, — ответил Серенко.
— Ладно, — согласился капитан, рассматривая море, по которому рябила легкая зыбь. Чувствовалось, что эта тишина и ленивая зыбь не нравятся ему. — Пахнет штормом.
— Подуй, родной, дай выходной! — потянул носом Пестерев.
— Все дурачишься, Виталий? Ну-ну! — бросил капитан и возвратился в рубку. Остальные посидели еще с полчаса, толкуя о том о сем, но погода сразу изменилась. Посвежело. Надвинулись тучи. Посыпал мелкий снег. Все зашли в рубку.
У штурвала стоял Рублев. Впереди выступала громада мыса Грозного. Рублев, вглядываясь вперед, вдруг прищурился:
— Слева по борту корабль!
— Вижу, — отозвался капитан.
Встречным курсом шло пассажирское судно. Его вытянутый силуэт, белая надстройка, отведенные назад труба и мачты словно висели в тумане.
— Красавец! — Рублев потянул за «ревун», приветствуя корабль.
Раздался ответный гудок.
Еще несколько минут — и корабль, бесшумно скользя по волнам, растаял в тумане.
— Хорошо идет! — повернулся Рублев к капитану и осекся.
Сазанов стоял молча, тоскливо вглядываясь в клубящийся туман, туда, где только что растаял силуэт корабля.
Сазанов жил в Олюторке вот уж пятый год. Из команды сейнера только Рублев помнил его приезд. Сошел с катера мужчина в морском офицерском кителе без погон. В одной руке чемодан, на другой малыш, завернутый в одеяло, а позади, своим ходом, еще двое мальчиков.
«К кому бы?» — недоумевали рыбаки, работавшие поблизости.
— Где тут можно бы остановиться?
Рублеву показалось, что незнакомец обратился к нему.
— Ежели переночевать, то хоть и ко мне, — ответил он, глядя на посиневших от холода ребятишек, и повел приезжих в дом.
По пути офицер рассказал, что недавно демобилизовался и назначен к ним в комбинат капитаном на сейнер.
— Половина-то где? — поинтересовался Рублев.
— Задержалась. Отдыхает на Кавказе, — неохотно ответил приезжий.
Рублеву как-то расхотелось продолжать расспрашивать. И дома, когда его Мария Алексеевна, разматывая ребят, начала: «И как ваша супруга не побоялась отпустить таких малышей с отцом…» — Рублев метнул на нее такой взгляд, что она сразу же изменила разговор. Никто из олюторцев так и не видел жены Сазанова. Известно было, что капитан регулярно переводит ей деньги во Владивосток, но писем от нее не получает. Ребята воспитывались в интернате, и при любом удобном случае он вырывался к ним…
Мыс Грозный, мыс Крещенный огнем, бухта Ложных вестей, бухта Сомнения… — уж очень надо не доверять им, этим облитым льдами, вскинутым к небу берегам, чтобы надавать такие названия. Мореплаватель будто предупреждал того, кто придет сюда следом: «Зри в оба!»