Прошло полтора года, и Советская власть возродилась на всем Дальнем Востоке. Возродилась, несмотря на то что была отрезана от центра, от регулярных частей Красной Армии, сражавшихся в Сибири. Американцы, англичане, французы начали удирать с Дальнего Востока, видимо сообразив, что нельзя победить армию, способную возрождаться. Только японцы еще оставались здесь, прикрывшись лицемерным нейтралитетом.
Но борьба не кончилась. Вооруженное выступление японцев, гибель Лазо, образование «буферной» Дальневосточной республики, белогвардейский мятеж во Владивостоке, сдача Хабаровска — все это произошло, прежде чем пути истории сошлись к станции Волочаевке…
— Июнь-Корань! — крикнул кто-то на весь вагон.
За окном, за низкой равниной виднелся на горизонте темный, густо поросший лесом конус сопки. Белая скульптура ослепительно сверкала в лучах солнца на самой вершине.
Волочаевка оказалась маленькой уютной станцией с чистыми бревенчатыми постройками, с памятником партизану в тенистом скверике. Поодаль вдоль шоссе тянулись шеренги деревенских изб, похожих на подмосковные дачи. Над ними лесистым склоном высилась знаменитая сопка Июнь-Корань, та самая, которую в морозном январе 1922 года белогвардейцы избрали своим главным опорным пунктом.
Толпой ушли к сопке молчаливые туристы и шумливые школьники. И солдаты зацокали сапогами по асфальту, может, уже пятый раз за этот день вскинув над строем полюбившуюся песню: «Партизанские отряды занимали города…»
На сопку они поднимались все так же, строем. Шли, шелестя щебенкой крутых дорожек, мимо дубков и березок, стоявших как часовые. Строй рассыпался на вершине, солдаты спешили к братской могиле, к памятнику-музею Волочаевского боя — двухэтажному дому, похожему на огромный каменный куб. На крыше музея, изображавшей скалистую вершину сопки, стоял серебряный красноармеец, размахивал трехлинейкой и беззвучно кричал что-то жаркому солнцу, неподвижно повисшему над Июнь-Коранью.
По лестнице, прислоненной с одной стороны к памятнику-музею, я поднялся на крышу к самой скульптуре красноармейца и загляделся на просторы, открывшиеся с вышины. На многие километры до затуманенных горизонтов раскинулась равнина. Тонкой змейкой серебрилась речка, паслись на лугу коровы, бежал поезд, волоча за собой хвостик дыма, стояли игрушечные домики в кипени садов. Все на виду. И было страшно подумать, что по такой открытой да еще заснеженной равнине пришлось наступать красным полкам в феврале 1922 года.
Ничего не скажешь: белогвардейцы имели все основания считать эту позицию неприступной. Перед их хорошо укрепленным фронтом лежала голая равнина, покрытая глубоким рыхлым снегом.
Не имея возможности даже обогреться, шесть дней пробивались красноармейцы и партизаны через эти снега, прежде чем залегли перед проволочными заграждениями. Вначале атака не принесла успеха. На рассвете 12 февраля начался последний штурм волочаевских позиций.
В тот морозный день вырос на Июнь-Корани высокий холм братской могилы. В тот день окончательное освобождение Дальнего Востока было предрешено…
В городе удачи
В амурских странствиях мне часто вспоминалась фраза, оброненная писателем В. Лидиным еще в тридцатые годы: «Путь на Дальний Восток — путь в будущее». Впечатление это вызвано было новостройками, уже тогда особенно многочисленными здесь. Известно, что к 1940 году дореволюционный уровень производства был превзойден на Дальнем Востоке в 18 раз, тогда как в среднем по Союзу — в 8,5 раза.
И меня тоже не покидало ощущение, что еду по местам, где все стремительно развивается.
Прежде я всегда прилетал в Хабаровск самолетом. А на этот раз приплыл по реке на большом углевозе «Столетов». И тихоходная медлительность углевоза принесла куда больше впечатлений от поездки.
Несколько дней мы плыли мимо гор и бескрайних лугов, мимо колхозных полей, поселков и деревень. А тут за низкими берегами в тальнике и редколесье березок и осин на далеких холмах, уходящих к горизонту, медленно, как мираж, начал подниматься огромный город. Воткнулась в небо игла телевышки. Встали на берегах ажурные мачты знаменитого на всю страну высоковольтного перехода через Амур. Перечеркнула даль ниточка моста, того самого, сооружением которого в 1916 году завершилось строительство крупнейшей в мире трансконтинентальной железнодорожной магистрали. Тогда это всеми было воспринято как «русское чудо». Французская газета «Ла Франс» писала, что «после открытия Америки и сооружения Суэцкого канала история, не отмечала события, более выдающегося и более богатого прямыми и косвенными последствиями, чем строительство сибирской дороги».
Но «Ла Франс» еще не знала, что главное русское чудо — в грядущем.
В тот момент, когда я любовался мостом, над темными водами Амура низко, на взлете прошел тяжелый реактивный самолет, заглушая шум судовых двигателей. Он сделал большой круг и скрылся за башней «Ласточкиного гнезда», приютившегося на самом обрыве, словно средневековый замок.
— На Москву пошел!
Подумать только: передвигаться вместе с солнцем и очутиться в Москве почти в то же время, что вылететь из Хабаровска!
Но я подавил в себе «домашние эмоции», ибо дал слово: плыть «встречь солнца», пока не увижу, как амурские водовороты тонут в морских глубинах.
Хабаровск удивительно уютен, так и хочется сказать — городок. Но он — городище! Зеленые улицы перевалили с увала на увал. И с каждого открывались городские дали, то огороженные кубиками домов, окрашенных в солнечный желтый цвет, то упиравшиеся в серые просторы Амура, то выстолбленные по горизонту частоколами заводских труб.
Вероятно, этот город всегда был красив. Еще в середине прошлого века один из путешественников писал: «Хабаровку должны мы отнести к числу лучших, красивейших мест по всему долгому течению Амура и готовы, пожалуй, признать за нею выгоды и преимущества для того, чтобы селению этому со временем превратиться в город. Действительно, лучшее место для города выбрать трудно».
Пророчество сбылось. В 1880 году Хабаровск стал городом — центром тогдашней Приморской области. Теперь ото гигант, распростерший свои амурские набережные на сорок с лишним километров. Число его заводов и фабрик давно уже перевалило за сотню.
С первого дня я понял, что хабаровчане самозабвенно влюблены в свои амурские набережные. Несмотря на будние дни, у каменных парапетов было полно рыболовов и просто гуляющих. Стеной стояли люди и у высоких перил «Ласточкиного гнезда», смотрели на горизонты, изогнувшиеся хребтами Хехцыра, полудугами железнодорожного моста.
«Ласточкино гнездо» снова напомнило гремящие годы гражданской войны. Здесь, на утесё, в сентябре 1918 года были расстреляны 16 австро-венгерских военных музыкантов. За то, что вместо «Боже, царя храни» бросили в лицо белоказакам гордый «Интернационал».
В Хабаровске мне сразу же повезло. В тот первый вечер закат раскидал по небу невиданные краски, зажег неподвижную воду. Рыбаки забыли о своих спиннингах, влюбленные вышли из темных аллей на открытый обрыв. И будто глуше стал стук лодочных моторов на реке. Розовые теплоходы у дебаркадеров, казалось, уже не гудели, а только тихонько вскрикивали. И гигантская чаша телеантенны поблескивала таинственно, словно была сродни этим облакам, освещенным закатным солнцем.
Сказочный, очарованный вечер медленно растворялся в сумерках. Постепенно темнела вода, пурпурные облака окрашивались в кирпичные, фиолетовые и, наконец, в серые тона. Только тяжелая туча, спрятавшая солнце, еще долго полыхала неровными огненными кромками.
Тогда над гаснущим Амуром я впервые услышал стихи Петра Комарова, продекламированные кем-то из хабаровчан: «Есть слово древнее — хабар. У русских воинов сначала оно удачу означало…»
Во все хабаровские дни меня не покидало предчувствие удачи. И мне действительно везло, прежде всего на интересных людей.