Мы верим своим рассказам, верим хотя бы потому, что все они родились здесь, на тропах, и ни одна история не принесена в избушку посторонними. А если и случается услышать больно уж необычное — тоже верим, кто знает, может, завтрашнее утро приготовило тебе историю поудивительнее.
А посторонний человек? Как он — верит или не верит?.. Да какое наше дело, ведь не каждому привелось добрый час носиться по озеру за огромной щукой, схватившей блесну, и все-таки расстаться и с заветной блесной, и с рыбиной, а потом вдруг снова случайно подцепить пудовое страшилище и найти в ее пасти потерянную было снасть. Не каждому выпадет неделю ходить впустую за куницей, злым вернуться домой и вдруг встретить того же самого зверька на крыше своей избушки.
А кто так уж часто видел свой капкан закрытым, не находил приманки и все шел и шел по кругу от одной захлопнутой к лепи к другой и даже начинал верить, что так нагло мог подшутить только сам леший… Капканы приходилось снова настораживать, снова добывать приманку, снова терять дни. И снова вдруг исчезнут беличьи тушки, и пропадет долгая старательная работа. Ты уже догадываешься, кто балует в лесу, но метель мешает пока обнаружить рядом с клепью-косолапый след росомахи.
Да, всякое может случиться в тайге… Да и в каждом другом деле вдруг да выйдет какая-нибудь история. А уж если покажется она больно занятной да перескажут ее другие раз-другой, глядишь, и вернулась она к тебе чуть-чуть переделанной. Вот поэтому и не слушаешь постороннего рассказчика, зная, что не о себе, а о другом человеке завел он сказку.
Мне привелось по многу раз слушать каждую повесть дедки Афони. Слушаешь всегда внимательно, ждешь новую историю и лишь потому, что не утащил у другого Афоня свой рассказ — да и зачем ему ходить за чужой бывальщиной, когда лет пятьдесят отхожено у старика по тайге.
Может, и не помнит он сейчас точно, сколько журавлей померзло тогда в лютую осень на полях, но было так: откуда-то рухнул мороз еще в октябре до покрова дня, за ночь вымостил льдом даже великие озера и погубил не одну стаю птиц. Собирал ли Афанасий Тимофеевич померзших птиц, брал ли с них мясо, перо — и это не важно. Важно, что в коротком рассказе до сих пор живет «такая Хлопонина», что на «осьмой версте от поля» встал дедкин конь…
«Морозко-то пал сверху, да и на птиц. А те вроде как не поймут ничего. Стоят по полям, ногами по лужам перебирают от холода, а никуда не летят, будто гадают: уйдет морозко, повоюет и уйдет. А тот — на тебе — остался. Лужи-то смесились в лед, а ихние лапы и пооставались на месте. Еду на коне, слышу, будто кто ревет по-за полем. Я к тому месту, ружья-то не было, да, думаю, что выйдет, так обойдусь: ножичек-то при себе держал. Гоню коня, а конь и встань себе на осьмой версте от поля — боится, ушами попрядывает и не идет. А Хлопонина стоит по полю такая, что ни земли, ни леса за ней не видать. А улететь-то им теперича и некуда— примерзли лапами. Так все и поледенели. Много их тогда навалило по полю. Будь по тем временам трактор, так не одни тракторные сани вывез бы птиц-то этих. А то что — конь один, да и тот под седлом».
Если вспомнить сейчас дедкин голос, его прищуренные глаза с хитринкой в каждом углу, самокрутку, торчащую красным угольком из усов и бороды, вернуть словам все восклицания и оханья, без которых не бывает Афониных рассказов, снова окажешься около коптилки, рядом с крошечным окном в притихшую на ночь тайгу, увидишь медленные языки спокойного пламени над сухой чуркой, и снова захочется почему-то услышать все-все и о «Хлопонине», и о «лужах, смешанных в лед», и, конечно, о «тракторных санях», которых в те времена — увы! — еще не было.
А щука, схватившая за край одежонки?.. Есть у дедки знаменитый пиджак. Честно говоря, от первоначальной материи на этом пиджаке давно ничего не осталось — заплата закрыла другую заплату, вырванный медведем рукав заменен новым, но пиджак есть, дедка ни за какие деньги не расстанется с ним в лесу, и эта походная одежда старика хорошо помнит и когти медведя, что пошел на охотника, и лося, который хватил зубами за плечо, и, конечно, страшенную щуку, опрометчиво бросившуюся к лодке и вцепившуюся в полу одежды.
Здесь надо пояснить, что лодки в наших местах небольшие и низко сидят в воде, так что распахнутому пиджаку или ватнику ничего не стоит окунуться краем в озеро и долго и незаметно для гребца полоскаться рядом с тонким осиновым бортом долбленой посудинки. А еще следует заметить, что даже сейчас есть по тайге такие озера, где щука нет-нет да схватит сгоряча чуть ли не кусок палки, брошенный в воду.
В тот раз щука тоже недолго раздумывала. Она бросилась к лодке и схватила старика за свесившийся в воду угол форменной одежды. Может, все на этом и окончилось бы, но вот беда — увязла рыбина зубами в крепкой материи, да и дедка оказался строптивым.
Старик рассказывает сейчас, как щука вытянула его из лодки, как порешил он не расставаться с неожиданной добычей даже в воде… Кто был свидетелем этой встречи?… Вся деревня основательно утверждает: пошел Афоня летом к озеру проведать лодку, не взял ни ружья, ни удочек, ни дорожек, а вернулся с той самой страшенной щукой, о которой сейчас рассказ.
Рыбина действительно была огромной — дедка еле тянул ее за собой, перевесив страшило через плечо. Вот и вся история.
Ну а медведь, к которому старик наведался в гости в берлогу?.. Здесь за все уже может поручиться и автор настоящего повествования.
Надо же было случиться: старик решил срубить сосну над самым медведем и сослепу угодил лыжей в берлогу. Медведь выскочил, очумел от неожиданности, взревел, но успел только обломить у непрошеного гостя лыжину. Ружье старик еще не отложил в сторону, чтобы приняться за топор, и выстрел верной централки прозвучал в самое время.
Афоня притащился из леса чуть живой и, еще не веря в добрый исход, тихо попросил соседа сходить к бригадиру за лошадью.
В лес катили всей деревней, отыскали по следам развороченную берлогу, всё осмотрели, проверили, привезли на санях медведя и обломок Афониной лыжи и сами за дедку составили таежную «сказку».
Старику коллективное творчество понравилось, он жива подправил шероховатость повествования, переставил до-своему кое-какие слова, уточнил детали, снял излишние восклицания и, конечно, добавил к истории тот самый пиджак, которого чуть было не лишился вместе с головой. И теперь, заглянув к кому-нибудь в гости, он каждый раз вспоминал сломанную лыжу, что все еще хранится в чулане, и квартиру медведя под вывороченным корнем.
Сейчас дедка молчит, он давно уже не вяжет сетей, давно окончил сегодняшним вечером пересказ всех своих историй и, наверное, просто вспоминает те дни, когда так же, как сегодня его напарник, гонял по полке ячею за ячеей, гонял быстро и ровно, хоть с закрытыми глазами.
До конца второй сетки мне осталось всего два десятка рядов — десяток вечеров, и можно будет собираться домой.
Мы с дедкой обязательно дождемся тихого дня, с вечера высмотрим на небе все звезды, погадаем о завтрашней погоде и только тогда тронемся в обратный путь.
Наверное, Пальмухе уж очень хочется домой. Она чутко настораживает уши и поглядывает на старика добрыми глазами… Мы скоро пойдем, Пальмуха, заберем с собой и Корсонушку, и моего шального Буяна. Я не обманываю тебя, замечательная собака, я просто хочу поблагодарить тебя за то, что принесла ко мне на зимовье вместе с дедкой мир, уют, теплые вечера и замечательные лесные истории.
Об авторе
Онегов (Агальцов) Анатолий Сергеевич. Родился в 1934 году в Москве. Окончил Московский авиационный институт им. С. Орджоникидзе и два курса биолого-почвенного факультета МГУ. С 1965 года стал заниматься природоведением и литературным трудом. Много ездил по Северу, особенно в Прионежье, изучает повадки и психологию диких зверей. Член группкома литераторов при издательстве «Советский писатель». С 1966 года начал публиковаться в периодической печати. Его очерки и статьи напечатаны в журналах «Наука и жизнь», «Вокруг света», «Знание — сила», «Юный натуралист», в ежегоднике «Земля и люди», «Лесной газете», выступает по Всесоюзному радио в передачах «Лицом к лицу с природой». В нашем сборнике публикуется впервые. В настоящее время работает над книгой о своих путешествиях по Онежскому краю.