— Ты зачем его взял? — спросил я мальчишку, — его нельзя трогать. Я тебе потом дам его поиграть.
— Бойку сказал — играй, — ответил мальчишка.
Бойку по-нганасански называют мужчин старше себя.
По именам старших называть не принято.
— Вау что ли? — спросил я, нарушая этикет.
— Э-э! — подтвердил мальчишка.
Я взял чере, понес его обратно к балку и воткнул перед ним. Судя по смеху, который раздавался из балка и громкому голосу Вау, который рассказывал о приезде кинопередвижки к ним в бригаду, до сватовства дело еще не дошло.
Пока я таскался с чере-посохом, внук Кабюре обжег себе ягодицу о печку. Печки в балках железные. Устанавливаются справа от входа. Они раскаляются сразу же, как только подкинут дров. Мальчишка разбаловался и нечаянно прижался к печке. Для совсем маленьких детей парки делают с зашитыми рукавами. Для таких парнишек, как внук Кабюре, рукава разрезают и к ним пришивают рукавички. Но лет до шести и мальчишки, и девчонки носят одинаковые штаны, которые представляют собой единое целое с бакарями — обувью. У девочек только от штанов на груди идет полоса шкуры, закрепленная за шею. Вроде комбинезончика. У мальчишек штаны кончаются на бедрах. Но у тех и у других сзади имеется вырез. Поэтому о малышах беспокоиться нечего. Снимать и надевать штанишки не приходится. Если чего-нибудь захочется, то надо только присесть.
Внук Кабюре стоял передо мной без парки. На ягодице виднелась багровая полоса ожога. Я смазал ожог вазелином, приложил вату и залепил пластырем. Мальчонка терпел все молча, только слезы стояли в раскосых глазах. По окончании процедуры он надел парку и опять пошел гулять. Упрямый тундровик взял с нарт свернутый кусок аркана — маута и ловко, не глядя, забросил на головку стоявшей недалеко нарты. Он снова собрал свой маут в кольца и пошел дальше по стойбищу. Так здесь мальчишки и учатся сложному труду оленевода. Лет с пяти они привыкают обращаться с маутом, и в пятнадцать парнишка кидает маут не хуже взрослых. А запрячь-распрячь оленей, управлять упряжкой, командовать оленегонными лайками умеют уже годам к десяти.
Вау пришел очень возбужденный.
— Юрий Борисович, — заговорил он сразу же, — надо еще бутылку доставать. Старик говорит — выпить следует.
— Ты про Ауду-то начал говорить? — спросил я.
— Пока не начал. Рано еще, думаю. Надо, чтобы старик добрей стал и невеста тоже… Очень красивая девка, прямо трястись начинаю, когда смотрю.
Ауда демонстративно перевернулся на другой бок, чтобы не глядеть на Вау.
— Не дам спирта, — сказал я. — Он еще понадобится, когда договоритесь.
— Ну не весь, — настаивал Вау. — Сейчас половину бутылки отнесу, а другая останется.
— Ладно, — сдался я.
Вау схватил половину бутылки, которую я ему нацедил, и торопливо ушел.
Кабюре подобрал своего внука в километре от стойбища. Неугомонный мальчишка ухитрился набросить маут на рога зазевавшегося оленя, и тот поволок его по дровам, по щепкам, по застругам в тундру. Малец не хотел выпускать из рук маут, но олень оказался сильнее. Когда Кабюре подъехал к внуку, тот сидел на снегу и свирепо кричал оленю, чтобы он вернулся и отдал маут. Парнишка ни за что не хотел возвращаться к дому без своего маута. Старику пришлось ловить злополучного оленя.
Кабюре втащил внука, как тюк. Малец тут же нагнулся, наступил на рукав, вылез из парки, и нашему взору представилось его ободранное о дрова пузо.
— Для чего у тебя кожа, — спросил я его, — чтобы ты ее жег и обдирал, что ли?
— Нет, — ответил малец, засунув палец в рот.
— А для чего?
— Для того, чтобы мясо не пачкалось, — ответил он угрюмо.
Пришлось снова лезть за медикаментами и приводить в порядок пузо.
Старуха Кабюре, видно, здорово загуляла. Она не возвращалась домой и не кормила нас. Окаянный Вау всех сбил с толку.
— Схожу-ка позову старуху, — сказал я Кабюре.
— Ходи, ходи, — обрадовался старик, — меня ноги-то мяконькие стали, не крепкие, стоять не хотят.
Я пошел. В балке Сонаре царило веселье. Вау сидел в центре компании — здесь были все со стойбища, кроме дежурных пастухов, — и говорил, не переставая. Сонаре сидела уже с ним рядом. Что-то подозрительно все это было. Сонаре, смеясь, хваталась за рубаху Вау и утыкалась лицом ему в спину. Даже парку Вау снял! По обычаю, если ты не собираешься ночевать здесь, то парку не снимаешь, сколько бы времени ни просидел. Что он здесь ночевать, что ли, собрался? Я посмотрел на все это безобразие и сказал старухе Кабюре, что мы есть хотим. Она весьма неохотно вылезла из балка. Придя к себе, торопливо достала мясо, велела самим разогреть чай и снова поковыляла гостевать.
Поели все вместе — Ауда, Кабюре с внуком и я. После еды ничего не оставалось, как залечь на свои спальные мешки и наблюдать за Кабюре, занимавшимся воспитанием молодежи. К его внуку пришли еще трое парнишек того же возраста — от четырех до шести лет, и старик плел им разные были и небылицы про диких оленей. Пока дед толковал ребятам о повадках дикарей, о том, как раньше учили собачек загонять оленей на охотника, ребята слушали с интересом. Любопытно было и мне послушать об этих премудростях. Кабюре рассказывал о собаках своего отца. На промысле, завидев дикого, отец Кабюре прятался за какой-нибудь заструг и пускал пса. Собачка бежала к оленю, заходя обязательно под ветер. Дикий олень старался тоже забежать под ветер — это уж такой инстинкт у оленей. Собака двигалась так, чтобы олень описывал дугу, бежал по кругу, и приводила его прямо туда, где находился охотник. А еще у отца Кабюре были олени-манщики. С таким оленем он мог так близко подобраться к диким, что колол их копьем.
— Интерес мальчишек был очень практичным. Как только Кабюре стал толковать об обрядах и требовать, чтобы мальцы заучили несколько заклинаний, терпение их иссякло.
— Пусти, дед, — потребовал внук.
Он слез с колен Кабюре, натянул парку, и вся орда с восторженными воплями высыпала наружу.
Кабюре покряхтел и улегся отдохнуть. Ауда тоже завалился на мешок. Я убрал дневник, улегся рядом с Аудой и стал размышлять о том, что старые и малые везде одинаковые.
Кабюре скоро надоело сидеть с нами. Ауда молчал. Я тоже. Кабюре позвал внука и уложил его спать, а сам пошел послушать, что говорит Вау. Ауда забрался в свой спальный мешок. Я из солидарности последовал его примеру.
Разбудил меня Вау. Он тряс меня за ногу и тихонько звал по имени.
— Что ты хочешь? — спросил я.
— Юрий Борисович, — зашептал Вау, — еще спирт надо.
— Зачем?
— Я сейчас дело говорить буду, Сонаре отцу говорить буду.
— Может быть, завтра выпьете, когда договоритесь?
— Нет, — запротестовал Вау, — старик говорит — совсем выпить хочется.
Я плюнул и разрешил Вау утащить последнюю заветную половину бутылки.
Утром Вау заявился, когда мы завтракали.
— Ну что? — спросил я, как только он сел к столу.
— Четома-няга, — ответил Вау, сияя, — четырежды хорошо!
— Что хорошо?
— Сонаре говорит, пускай Ауда помоложе девку возьмет. Ведь он совсем молодой.
— Что она, замуж не хочет, что ли?
— Маленько-то хочет. За меня идти хочет.
Это было ни с чем не сообразно. Я и представить себе не мог, как появлюсь на глаза Фанде и Фадоптэ.
— Бойку, — обратился я к Кабюре, — пускай мне оленей соберут. Я к Биля аргишить буду. Там погостюю.
Мне казалось, что за неделю страсти поутихнут, и можно будет вернуться.
Ауда с надеждой глянул на меня и заявил:
— Я, однако, тоже к Биля аргишить буду.
— Кумосы! — восхитился Вау. — Я тоже у Биля век не был. Я тоже вместе с вами аргишить буду.
Вау ехал и пел.
— Сначала грудь — источник наслаждения для мужчины. Потом грудь — источник питания для ребенка. А после грудь — одна беда для старухи. Думает старуха: зачем мне грудь? Что толку от нее?
Вау горланил на всю тундру. Он был горд. Он был счастлив.
— Замолчи! — наконец рявкнул на него Ауда. — Замолчи, лончак глупый.