Где этот сучий сын? Гусев беспокоился и несколько раз выходил на крыльцо.
Чтобы скоротать время, Гусев вынес на крыльцо кружку с кипятком и бритву и перед зеркалом горного компаса поправил оформившуюся уже кудрявую бороду…
Еще никогда Тасеев с таким нетерпением не ожидал рассвета. Ему надолго запомнились шорохи и тишина, которую не нарушали даже лисы. Он ждал рассвета как избавления. Странно, он ни о чем не думал. Оцепенев, как в дремоте, сидел на скамье и смотрел на медленно светлеющее окно. Наконец стало возможно рассмотреть колоду у крыльца. Очень тихо Тасеев оделся и, не взглянув на спящего, скользнул за дверь. Ему было все равно куда идти, и он выбрал мыс Полянского — самый дальний маршрут. Роса незамедлительно вымочила брюки и сапоги. Наплевать! Хотя, не будь пляж затоплен приливом, сапоги остались бы сухими… Он похлопывал рукояткой молотка по голенищу и мысленно вымерял высоту береговой террасы. Обломки пород, выброшенные когда-то вулканом, были сцементированы лавой, и кое-где на них залегали пачки рыхлых светлых алевролитов и песчаников. Потом появились породы типа шаровых лав — кургузые каменные ядра, до блеска отшлифованные водой и ветрами. Некоторые глыбы потрескались, полопались, как орехи, и на блестящих сколах можно было отчетливо рассмотреть скорлуповатое строение, что сразу же, почти автоматически, отметил Тасеев, — луковичная текстура… И действительно, разбитые глыбы напоминали разрезанные на половинки луковицы.
Внимательно прослеживая падение пород, Тасеев все-таки пропустил границу контакта, на которой породы, напоминавшие шаровые лавы, перешли в конгломератобрекчии — сцементированные галечники, среди которых, правда, просматривались время от времени язычки нормальных лавовых потоков. Граница контакта была скрыта под бамбуком и травой, плотной шкурой укрывшей скалы. Но дальше, за ручьем, быстро сбегающим по глубокому желобу, открылся мыс, сложенный породами со своеобразной отдельностью, будто кто-то построил из длинных правильных каменных поленьев высокие стены, у которых теперь, вздохнув, остановился Тасеев.
Взглянув на море, он поразился: оно светилось интенсивно и ало и только у берегов светлело, становясь у ног светло-зеленым, прозрачным. Солнце приплюснутым шаром на секунду повисло над дальней кромкой воды, выправилось, приобрело идеальную форму и восстало над морем. Яркий свет заставил Тасеева зажмуриться. Он не хотел вспоминать событий прошлой ночи и ни на минуту не оставлял руки и голову свободными от дел. Но неожиданный восход солнца что-то надломил в нем, и он почувствовал себя угнетенным. Носком сапога он подтянул обломок камня. Пустоты были заполнены в этом куске породы халцедоном или карбонатом типа кальцита. Вздор! Он отбросил камень в сторону. Не от Гусева он бегает, от себя. Тасеев подумал о Вале. Его испугало, что он никак не мог собрать воедино ее лицо, вспомнить. Он ведь с ней не один год прожил… И листок бумаги все перечеркнул. Только листок бумаги! Смешно — лица не помнит. Да нет, помнит лицо. Не хочет помнить, потому оно и плывет, исчезает… Он смотрел на мелкие барашки волн, как они шли к берегу, спешили и вдруг приостанавливались, разворачивались и исчезали, даже не успев ткнуться в берег… Так и мысли… Лицо Вали теперь он помнил ясно. Он и не забывал, конечно. Но ничего теперь у него не было. Он увидел в двух метрах от себя карликовую березку, ее крошечные листики поразили его и вызвали неожиданный прилив жалости.
Ладно, хватит! В конце концов ни Валя, ни Гусев не сказали ни слова. Сам все придумал, вычитал по бумажке, самому и расхлебывать.
А что, этого недостаточно — бумажки? Разве это не Валей написано?
Он бросил окурок в воду. Солнце ушло за тоненькое облако, вокруг потемнело, но Тасеев не чувствовал себя чуждым побережью. Эти карликовые каменные березки, эти камни, эта россыпь великанских поленниц, узкие, уходящие в море мысы и невеселые берега были близки ему и знакомы, и он знал, что ни мыс, ни березка, ни идущие к берегу волны не могут обмануть его, не могут воспользоваться его отсутствием, не могут унизить и оскорбить.