— Разве тебе худо живется? — спросил шаман. — У тебя есть яранга и много еды. Чего еще нужно настоящему человеку, если у него есть тепло и еда?
Федор отвел глаза, потом в упор посмотрел на Рырку.
— Я уйду, как только ты укажешь гору, где лежит Нетающий Лед.
— Хорошо, — сказал шаман и больше слова не проронил, а стал смотреть, как шила оленьими жилами старшая жена новый зимний полог.
— Скоро, скоро будем кочевать.
Вернулся Федор в ярангу, где ватажники жили, успокоенный. Теря от огнива пламя яркое вздувал в жирнике. Смрадным духом прогорклого нерпичьего жира потянуло. В пологе головой к входу лежал дед Шолох, кашлял мокро, словно по болоту шел: «Чавк, чавк, чавк».
— Плохо тебе, дедко?
— Плохо. Стерплю. Шамана торопи. Чего тянет?
— В скором времени обещает. Обнадежил.
— Дай-то бог, — истово сказал старик.
— Помрешь ты, дедка, — сказал Анкудин. — До дела государева далеко, а ты вишь какой…
— Ничего. Мне помирать нельзя. Ино зачем я на земле жил. зачем тыщи верст пеше да конно прошел? Богатство! На Русь вернуться надо. Не смотри, что я старый. Я, как своего добьюсь, так еще много годков протяну, и хворь меня не возьмет.
И снова в «тыщу первый раз» говорил Шолох про то, как жизнь на Руси начнет новую, как хоромы поставит.
— Пустое, дед! — возразил Анкудин. — Мне бы волюшку казачью да прощение за грехи ранешние. Я бы бабу себе взял — якутку али чухчу. Избу бы поставил в Нижнеколымске и зажил бы семьей. Баба бы мне детишек нарожала. И никого бы я не боялся. Главное — без страха жить, среди людей человеком ходить. Главнее богатства — воля!
Дед промолчал несогласно, потом хворь превозмог, спросил осторожно:
— Грех-то велик?
— Велик, — помедлив сказал Анкудин. — Мне на Русь путей нету.
— Сколько годков прошло? Может, и забыли про грехи твои?
Анкудин головой тряхнул, в землю кулаком, что гирей, ударил.
— Добро у нас забывают, кусок хлеба поданный, а зло копят, за пазуху складывают, как деньгу на черный день. Оттого и злоба меж людей ходит.
— И то верно, — согласился Шолох. — Ведомы мне люди.
Помолчали. Думу каждый свою думал. Баба Шаманова пришла. Села на корточки, на ватажников красивыми глазами уставилась, словно речи их понимала. Подумал Федор про казаков презрительно, что впустую они жизнь свою тратят, хотя разного желают. Только его служба смысл имеет, потому что она государева.
Потянул с себя кукашку, торбоса развязывать стал, собираясь спать, но тут вполз в ярангу Эйгели, сел на корточки, собрал вокруг глаз сухие желтые морщины:
— Большой день пришел. Рырка с духами разговаривать будет. — Глаза у Эйгели тревожно блеснули. — Люди говорят, что вернулись они к нему. Снова в большой силе шаман.
— Где, когда?
— В своей яранге. Скоро.
Сон у Попова пропал.
— Казаки, пошли! Послушаем да посмотрим.
— Не сразу приходите, — посоветовал Эйгели, — сперва я уйду. — Он помолчал, потом сказал, заглядывая в лицо атамана: — Стал я бояться Рырку. Коли люди правду говорят, что духи вернулись к нему, он про все узнает и прогонит меня в тундру без еды и одежды…
— Я защищу тебя, — возразил Попов. — У меня есть палка, далеко бросающая огонь.
— У тебя есть палка, далеко бросающая огонь, — согласился коряк. — Но кто знает, что могут сделать с ней духи, если захотят. У тебя сразу пропадет сила… Дай мне лучше железных крючьев для ловли рыбы.
— Добро, — важно сказал Федор. — Но ты их получишь вместе с ножом, когда придет время.
А когда уполз из яранги раб, проверил атаман висящий у пояса нож, другой в рукав кукашки спрятал — маленький и острый, на лету волос перережет.
— Пошли, казаки.
И все, как и Федор, оружие проверили. Копья-протазаны брать не стали. Бесполезны они там, где народу много. Лучший друг в драке тесной — нож да кулаки крепкие.
В шатер прошли смело, приветствуя людей по их закону.
Посреди чоттагина костер большой из толстых плавниковых бревен. Бревна белые, как рог олений, пролежавший под снегом много зим. Люди плотно сидели вокруг голые до пояса: жарко в яранге от человеческого дыхания и костра.
Шаман к самому огню придвинулся, лицо в ладони спрятал, кукашку не снял и оттого казался большим и лохматым, словно медведь спящий. Рядом с ним сын его Тыко ярар держит, тело все в буграх мышц, бронзовое и блестящее.
Рырка вдруг поднял лицо. Волосы без привычного ремешка на щеки упали, глаза как две норы глубокие, темные. Полез за пазуху, вытащил вязку малую сухих, сморщенных грибов.
Шолох тихо шепнул атаману:
— Мухоморы поганые колдун жрать будет. Их у анадырских юкагирей оленные чухчи на ровдугу да на лисиц черных выменивают.