Тряхнул упрямо головой, погнал кручину прочь. Сладкий сон веры и силы прибавил.
Подошел Анкудин, сказал угрюмо:
— Атаман, дедке плохо. Преставится скоро, поди. Подождать бы аргишить.
— Ну-ну! — сердито прикрикнул Федор.
Анкудин не ответил, насупился, отвернулся.
Полез Попов в ярангу, в полог голову просунул. Со свежего воздуха душно здесь — смердит потом, прогорклым нерпичьим салом.
— Ты что ж это, дедко? — спросил строго.
— Отхожу я, атаман. Сердце стынет, ум мутится…
— Аргишить сейчас будем.
— Помираю я…
Федор молчал. Не ко времени старый помирать удумал. Сколько он еще протянет, неведомо, а промедлишь, уйдет шаман, сгинет его след в тундре, и делу тогда конец.
В самый затылок дышал жарко Анкудин, ждал.
— В шкуры завернем, к нарте привяжем.
— Не-е-ет. Мне до могилы полшага осталось. Помедли, атаман, бога для… самую малость.
— Врешь, старик! — срываясь крикнул Федор. — Дело государево! Он велел!.. Ты же рушишь!
Шолох заворочался. В свете жирника нос восковым виделся, вместо щек черные провалы, борода бурьяном грудь закрывала.
— А что ему государь? — угрюмо сказал Анкудин. — Он скоро перед самим господом предстанет.
Дед долго кашлял, потом сказал смиренно:
— Что государь… Оно, конешно… Может, смерть подождет?..
Федор повернулся, ушел.
В тот же день, когда у края земли выступили синие горы с плоскими вершинами, дед Шолох преставился. Теря погнал вперед своих олешек упредить шамана, чтобы велел тот остановить аргиш хоть на малое время. Но Рырка сказал:
— Нельзя. Духи тундры будут сердиться. Пусть таньги бросят своего мертвеца и быстро едут следом.
Федор, услышав те слова от Тери, ругнулся зло, покосился на Анкудина.
— Христианская душа все же, — неуверенно сказал тот. — Могилу бы вырыть надо…
— На мне грех, — отводя глаза в сторону, буркнул Попов.
Теря тихо заплакал.
— Прощай, дедушка…
Анкудин с головы малахай скинул, перекрестился.
— Не замолится-то грех, — сказал он. — Сколько добра сделал, а его, как собаку…
— А в раз-этак!.. — крикнул Попов. Выхватил нож, ремни лахтачьи рассек, толкнул сухое тело старика с нарты. — Гоните! Рырка уходит! Гора… серебряная!
У самых гор маячили последние нарты из шаманьего аргиша, а с Пресного моря злая чернь заходила. Понесли олени Федора вскачь. Дымились их жаркие ноздри, в лицо из-под копыт летели комья снега, глаза застилали. След в след шли нарты Анкудина и Тери.
«Трое таньгов осталось. Только трое», — шептал под полозьями снег. Тундра слушала этот шепот. Тундра знала, что дальше будет. Мороз к ночи становился злее, кусучее.
Еще через три дня пришли в Край Кривых Лиственниц. Больше ягеля для олешек стало, и шаман устроил долгий отдых.
После смерти Шолоха неуютно сделалось в яранге ватажников, пасмурно. Меж собой разговаривали неохотно. Ночи длиннились. Среди дня солнце ненадолго показывало лик свой, из каменных распадков туман сизый выплывал, кровь студил, оседал на кухлянках, на малахаях серебром червленым. Куропатки-русловки подолгу на кустах висели, неподвижные, как снежные комья, а к ночи комьями же падали вниз, хоронились под крепким настом.
Пошел Попов к Рырке.
— Долго еще до серебряной горы кочевать?
— Кто знает? Может, три перехода, может, больше.
Смотрел теперь шаман в глаза Попова открыто, своих не прятал.
— Скорее пойдем! — нетерпеливо сказал Федор. — Я дам тебе нож свой добрый, булатный. Вот. — Он вытащил из-под кукашки белый клинок.
— Не надо, — равнодушно сказал шаман. — Все мое будет. — Он на миг закрыл глаза.
Атаман отшатнулся. Мысль мелькнула страшная, как выстрел из пистоля в упор: «Обманул, Рырка!»
Зашевелились, поднялись на голове волосы. Понял: давно уже не шаман в полону, а он у него. И будто по рукам и ногам крепкими ремнями повязан. Сжал пальцы на клинке, зубы хищно ощерил.
— Посмотри вокруг, — тихо предупредил шаман.
Федор глянул: два сына Рыркиных с копьями наизготовку за спиной.