— Ну что, снились нынче волки? — ехидствовал дед. И угрожал: — Ужотко они с тебя спустят шкуру. Потому как кто ты такой перед ними есть? Ленивый лодырь и дармоед. Ошибочное создание господа бога, мясо. Да тебя не то что волки — комары съедят! Вона! И хвоста нет — отмахнуться нечем!
Лосенок терпеливо сносил оскорбления и настойчиво тянулся мордой за спину деда, стараясь достать спрятанную руку. Но дед не спешил с подарком.
— Нету у меня ничего! — убедительно говорил он, перекладывал за спиной свое приношение из одной руки в другую и показывал лосенку пустую руку.
Губастая мордашка обрадованно шлепалась в ладонь, пахнувшую хлебом, и, не найдя его, делалась ужасно обиженной. Отступив шага на три, лосенок сердито ударял по земле копытом, словно приказывал деду, чтобы сию же секунду вот на это самое место выкладывал утаенную корку!
В хлеву облегченно вздыхала и начинала громче чавкать разбуженная Буренка. Ефимыч, отдав приношение, отправлялся отпирать хлев. Сосредоточенно двигающий челюстями лосенок оставался возле крыльца.
— Вставай, холера! Разлеглась! — слышалось из хлева.
Эти звуки заставляли лосенка поторопиться; через минуту он, нырнув под заплот, вставал рядом с присевшим для дойки дедом.
Буренка влажно оглядывалась на лосенка и что-то такое длинное, выразительное басила, а лосенок отвечал сдержанным «мбе». Дед усмехался, поднимал плечи, бормотал:
— Ишь! Еще разговаривают!
Ефимыч ругал корову не со зла — по привычке. В глубине души он восхищался происшедшим улучшением ее характера. Подумать только! Не бодается, не стремится сбежать — ангел, а не корова. И наконец, факт, объяснимый, может быть, лишь действием высшей силы: несмотря на то, что кормит приемного сосунка, молока на долю хозяина остается столько же, сколько и прежде, — почти полные две крынки.
Управившись с хозяйством, дед выгонял Буренку за ограду, на вольный лесной выпас, без привязи, которая теперь и не требовалась: корова больше не злоупотребляла доверием, пощипывала травку всегда поблизости от усадьбы. Сам Ефимыч садился на крыльцо отдохнуть, выкурить цигарку и насытить неожиданно возникшее в нем острое любопытство к действиям плененного зверя.
Наевшийся молока, но, как видно, все еще не сытый лосенок в задумчивости обходит дворик: чего бы еще такое съесть? За оградой Буренка с хрустом рвет траву — пищу, увы, недоступную тому, у кого ноги длинны, а шея коротковата. Травы и во дворе много, но уже обкусаны верхушки высоких былинок… Есть еще ограда — она тоже съедобна, особенно в местах недавнего ремонта, где прутья свежие. Только пристроиться к ней трудно… Лосенок возится с неподатливым прутом, пытается подцепить его зубами, но прут сидит плотно. Раздражаясь, зверь пробует ковырнуть плетень копытом. Никакого результата. Печально он оглядывается на смеющегося деда.
— И нечего! — назидательно говорит Ефимыч. — Сие продукт труда людского. Его ломать нельзя.
Старик поднимается, идет к озеру и, найдя на берегу ивовый куст погуще, нарезает охапку веток. Это как раз то, что нужно, хотя и удивительно…
Ну ивняк — хорошо. А как же все-таки трава? Не мог зверь примириться с неподвластностью зеленого подножного богатства. Бывало, расставит свои ходули пошире и тянется, тянется к травинкам, которые преехидно щекочут ему губы. Смотреть со стороны смешно, и жаль несмышленыша. Как-то дед даже всерьез подумал, что создатель определенно неразумен, раз допускает к жизни этакую неполноценно устроенную животную тварь.
Но лосенок взял да и преодолел несовершенство природы — догадался согнуть ноги! Может, это и не бог весть что; но дед даже и слов не нашел, когда увидел странную фигуру, опиравшуюся на колени передних ног (задняя пара, пользуясь своей отдаленностью, упрямо стояла). Лосенок увлеченно жамкал травой и был до смерти рад своему изобретению.
Вскоре в Ефимычевой усадьбе не осталось и былинки, которая тянулась бы к солнцу с прежним спокойствием. Все было измято, оборвано, затоптано — даже заросли крапивы за домом. И уже с опасной решимостью лосенок все чаще подступался к ограде. В ней появились значительные дыры, куда заглядывала скучавшая на воле Буренка.
«А что, — раздумывал дед, — не пустить ли его с холерой? Звереныш он рассудительный, зазря не побегет. А ежели какой случай, так на то я сам буду рядом… Вот разве привязать веревкой?»