Он никак не смог объяснить себе этот сон, и поэтому на следующий день отправился в Бельмишино, чтобы на месте реальной обстановки выяснить намерение врага.
Вернулся он поздно и в таком странном, возбужденном состоянии, что лосенок, топтавшийся во дворике, не захотел к нему подойти.
— Слыхал?! — сказал дед. — Вся власть Советам! Советы, брат, вот… Такое, брат, содеялось, что твоей глупой голове и не понять. Егорка при закрытых ставнях сидит! Сказывают, инда похудел! Это что-нибудь да значит, да… Земля, понимаешь, как есть вся — крестьянам. А лес? Конешно, и лес. Он ведь, чай, тоже на земле растет…
В ту зиму началась для Ефимыча новая жизнь. Он неожиданно был облечен полномочиями, ездил куда-то, гремел, командовал мужиками, и мужики его безоговорочно слушались.
Конечно, лосенку было невдомек, что дед теперь заседает в комбеде и окончательно уверился в своем бессмертии, потому что когда же это было, чтобы человек, увидевший всеобщую в себе надобность, хотел помирать? Оставаясь без присмотра, зверь быстро дичал. Вначале держался большей частью поблизости от сторожки, но потом стал где-то пропадать. Весной, ставши уже ловким годовиком с небольшими рожонками-спичками, отсутствовал как-то целых две недели, а заявившись, не сразу пошел на зов деда.
Ефимычу в глубине души была обидна подобная неблагодарность за хлеб, за соль, но виду он не показал. Примирился: пусть все так и будет, как зверь решит; пусть теперь судьба сама им занимается. Может, есть ему удача жить в этой жизни…
Второй раз он осиротел в ту самую осень, когда его голова впервые отяжелилась настоящими лосиными рогами…
Эти рога!.. Они кому хочешь способны внушить уважение. С каким достоинством он носил их! Морду держал высоко, ноги ставил степенно, плавно и не пускался в бег без особой надобности. Появившись у лесниковой усадьбы, он произвел фурор.
— Ишь ты! — изумился вылезший из избушки старик, когда лось, как бы не замечая раскрытой калитки, чинно прошелся мимо ограды. — Экая осанка! Вас, батюшка, не дворянским ли званием пожаловали? Так ноне дворяне не в чести. Ну, надулся! Вот ужотко всадят еще пулю в мягкое место, посмотрим, какова твоя прыть! Да ноне с такими, как ваше благородие, разговор краткий: раз-раз — и к стенке!
Деду вторила Буренка, призывно мычавшая из хлева, но самодовольный лось даже не повернул в ее сторону упругих ушей. Правда, к деду, высунувшемуся в калитку, он все-таки приблизился, соблазнившись щепоткой соли, которую тот протягивал на ладони.
Ругательная речь Ефимыча была, конечно, просто шуткой. На самом деле дед до полного уныния боялся за лося. В те времена люди повсюду ходили с винтовками и чуть что палили. Прошедшим летом две пули выковырял дед из зверя: одну — обыкновенную, от трехлинейки, а другую — от английского пулемета «льюиса». Слава еще богу, обе, видно, были шальные и на излете, особенного вреда не причинили, только шкуру продырявили.
Визит лось нанес утром; а после него не ушел от избушки далеко и в полдень услышал донесшийся из Бельмишина шум боя. Крики, винтовочные выстрелы — это бы еще ничего, но там забухала пушка — звук слишком сильный, чтобы к нему притерпеться. Каждый удар вынуждал вздрагивать, переступать, а один раз лось даже сел на задние ноги по-собачьи и подломил под себя колкий малинник. Он резво вскочил, раздраженный, попытался пастись, но безуспешно: он успел лишь надкусить ветку, и в тот же момент звенящий невидимый коготь с фантастической ловкостью выдернул ее изо рта. Раздраженный, лось затрусил берегом озера.
Бой стихал. Замолкла пушка — внезапно, как будто ей с налета заткнули глотку. Взлаял и осекся пулемет. Лишь винтовочные выстрелы все шарахались между лесом, водой и небом. И вот над головою зверя просвистела крыльями шилохвость, раздался комариный звон…
Лось тишине не верил. Он ждал, чтобы она как-нибудь подтвердила себя, доказала свою подлинность… Но тишина все больше наполнялась таинственностью, словно замыкаясь в себе… И вдруг услышал близкие голоса и отчетливый топот. Через минуту он даже увидел в просвете между деревьями цепь из тринадцати несоединенных звеньев: первое — блистающий потной головой Егор Силыч Лопухов в роли проводника, а за ним — остальные двенадцать, прозмеившие жирные ленты лампас. Они ушли, развесив в лесу клочья речи:
— Поспешай, утроба! Сгубить нас хошь?! — любезность, сопровождаемая сильным подталкиванием проводника в спину.
— Так я ж, господи, как тебя…
— Ой, конь мой, конь…
— Не ной, Коперченко!