— Видите, дорогуша? То, что с первого взгляда казалось причудой, порожденной тщеславием, повернулось совсем другой стороной… Закурим, что ли? — неожиданно оборвал свой рассказ Географыч, пошарил под подушкой, достал сигареты, щелкнул зажигалкой.
— Ну и чем же закончилась история с островком?
— Скажете тоже, «закончилась»! — усмехнулся Географыч. — Продолжение этой истории можно озаглавить: «О том, как поссорился дед Филоктимон с православной церковью».
Географыч попыхал сигаретой и продолжал:
— Своими мыслями о целях бога и человека в создании тверди земной дед Филоктимон поделился на исповеди. И тут у него с отцом Иннокентием произошла такая баталия, что о ней и по сей день, наверное, рассказывают во всех селениях от Сумского Посада до Летней Золотицы. Только изложил Филоктимон священнику, как и положено на духу, все, о чем радеет его душа, тот так и набросился на него; «Грех, смертный грех творишь, Филоктимон! С самим создателем себя равняешь!» А дед ему смиренно так: «Нет, батюшка, не греховное дело я творю. Сам посуди. Господь бог вона какую землишшу создал. Велик бог — велико его творение. Мал азм, грешный, и остров мой, твердь земная, руками человечьими созданная, что пылинка в божьем творении. Но помру я, а остров останется. Значит, я хоть мал, да создатель, и вечно буду жить в делах своих свершенных…» Поп покраснел, закричал: «Начитался ты книг мирских, бесовых и несешь ересь, раб божий Филоктимон!» А дед ему поперек: «Нет, батюшка, не раб я божий, а создатель. И не я неразумен, а ты. Книги читаю я не бесовы, не еретиков, а мужей достойных, капитанов Крузенштерна Ивана Феодоровича, Головнина Василия Михайловича, других знаменитых морей проходцев, а ты, долгогривый, чего читал?» От этих слов у отца Иннокентия глаза на лоб повылезли: небось, такого еще на исповеди не бывало. Сорвал он с головы деда эпитрахиль, затрясся и… в голос, на всю церковь: «Гордыня в тебе дьявольская говорит! Нарекли тебя при рождении Филоктимоном, что значит «любостяжательный», ты таков и есть. У господа бога землю, славу его стяжаешь. Изыди, изыди, сатана!»
Географыч помолчал, сделал последнюю затяжку и снова заговорил:
— Вот он каков был, наш дед Филоктимон! Не знаю, как вы, а я не могу не восхищаться его душевными качествами, той неизбывной нравственной силой, таившейся в нем, о которой упоминал мудрец. Разве не так?.. В тот последний раз, когда я перед отъездом на Новую Землю посетил деда Филоктимона, мы сидели с ним на пороге избушки, глядели на озеро, а дед тихо, проникновенно говорил, словно сам с собой, употребляя слова, ныне уже почти позабытые: «Много, много годков прожил я, сокол ты мой ясный, а гляди-ко, пока еще дышу. Хотя и ветх деньми стал, а дышу, дышу… Мне бы летечко да зимушку еще прожить, глядишь, весной прилетит уточка, начнет с дружком-селезнем на островке моем гнездо вить, тогда могу я спокойно очи свои смежить: сбылось мое желанное…»
Вот таким навсегда и остался в моей памяти дед Филоктимон — умиротворенным, просветленным, источающим доброту, как человек, выполнивший свой долг… Через год, по возвращении с зимовки, наведался я в родную деревню и узнал, что сбылось желание деда: помер он весной, видимо все-таки дождавшись прилета птиц. А перед смертью успел распорядиться всем своим капиталом. Серебряный рубль, как положено, — попу на отпевание, полчервонца — жёнкам и ребятишкам на конфеты и орехи, а червонец — мужикам на поминки… Деда Филоктимона хоронила вся деревня.
Могилу не вырыли (нельзя ее было рыть), а насыпали для нее земли на островке посреди озера, на кусочке земной тверди, созданной руками человека…
Географыч взглянул на часы:
— Эк, опять сколько проговорили! Теперь уж не поспишь, скоро, наверное, станция.
— Интересную рассказали вы историю, Георгий Евграфович, только формула вашего мыслителя в данном случае неприемлема, — отозвался я после паузы. — По-моему, закон нравственности, ее сила в деде Филоктимоне, честное слово, куда достойнее удивления и восхищения, нежели вот это тропическое звездное небо. В облике вашего деда сконцентрированы черты русского характера: убежденность в правоте своего дела, душевная щедрость и просто поразительная скромность. Теперь уж я могу вас спросить: разве не так?