На пароходе «Кергелен» линии «Шаргёр Реюнн» я отвоевал для наших зверей удобное место на корме, где обычно собиралась команда в свободные от работы минуты. Здесь носухи могли побегать, привязанные на длинных цепочках.
За эти дни они стали совсем ручными и вместе с нами валялись, греясь на солнце, или весело резвились. Тут я заметил одну любопытную вещь: казалось, в глазах их постоянно таилась усмешка не то плутоватая, не то лукавая, а порой словно бы ехидная.
Члены корабельной команды часто приносили носухам лакомства, и животные дарили их искренней дружбой, невзирая на то, был ли это друг белый, черный или желтый. С меньшей симпатией относились они к женщинам, которые приходили порой на корму посмотреть на наш зверинец. А при виде собак носухи впадали в неистовое бешенство.
Когда мы пересекали экватор, ко мне прибежал Вишневский. До крайности возбужденный, он сообщил, что сделал прелюбопытное открытие: потомства не будет. Мы пали жертвой позорной ошибки: носухи никакая не пара, а оба самцы…
Я бросился на корму, схватил одну носуху и убедился — самец, схватил вторую — то же самое. Изумление наше трудно описать. Спустя минуту мы разразились таким хохотом, что пассажиры с других палуб стали поглядывать на нас с тревогой.
Вот так околпачили нас наши милые зверюшки. Я смеялся и над докой Кавецким, и над нашей преждевременной радостью по поводу несостоявшегося потомства, и над нашими напрасными опасениями, а более всего повергали меня в смех эти лукавые плуты, в глазах которых таилась ехидная усмешка и которые не умели смотреть прямо.
И уж не знаю отчего, то ли напуганные нашим смехом, то ли пристыженные разоблачением их обмана, но носухи понурили головы с явно сконфуженным видом, словно и вправду чувствовали себя виноватыми.
По мере удаления от берегов Южной Америки стало, к сожалению., ухудшаться их здоровье. Глаза их потускнели, движения стали медленными, у них пропал аппетит и настроение. Не приходился им по вкусу даже французский хлеб, не съедали они теперь и обычной дневной порции сырого мяса. Они стали безразличными ко всему окружающему. По опыту я знал — это приближение смерти. Им мстили неродное небо и чужая пища.
Среди зверей, которых мы везли, была и небольшая саламандра. Я любил ее за то, что она умела с безграничным доверием прильнуть к человеческой руке, не выказывая никакого страха. Неожиданно в один из дней, как раз когда заболели носухи, она, к нашему огорчению, погибла, и мне ничего не оставалось делать, как бросить ее носухам. И вдруг звери, словно пробудившись от летаргического сна, вскочили как сумасшедшие, глаза их хищно сверкнули. В мгновение ока они разорвали саламандру и проглотили ее с блаженным чавканьем. С этого момента они оживились, снова стали нормально принимать корм. Мне стало ясно, что несчастная саламандра, найдя свою смерть, вернула к жизни носух, поскольку в переломный момент дала им то, в чем они больше всего нуждались, — воспоминание о родных лесах.
В Польше носухи снова проявили себя прежними веселыми проказниками и сумели завоевать сердца людей. По утрам эти лакомки получали по два свежих яйца. Яйца пришлись им весьма по вкусу, носухи потолстели и прекрасно зажили в Познани.
ДВЕ ТАЙРЫ
Глава из книги «Звери девственного леса»
Перевод с польского В. Киселева
Вскоре после прибытия в Кумарию[8] зверинец мой пополнился молодой тайрой. Принес ее мне старик индеец племени кампа с берегов реки Бинуи, сообщив, что она жила у него чуть ли не с самого рождения- По-научному тайра зовется Тауга вагвага. Была она необыкновенно ласкова и мила. Охотно играла с людьми и вообще вела себя как шаловливый щенок, хотя была уже вполне взрослой и достигала размеров солидной выдры. Кротость ее и смирный нрав приводили попросту в изумление, тем более что тайра как-никак все-таки относится к семейству известных своей хищностью и кровожадностью куниц.
У нее был чудесный мех темно-коричневого цвета, а голова совсем темная, почти черная. Грудку тайры украшало яркое желтое пятно. Длинное стройное тело ее отличалось необыкновенной гибкостью; одно слово — куница. Истинным удовольствием было наблюдать за ее ловкими движениями. Находилась она постоянно под открытым небом на цепи, как простая дворовая собака. Все ее любили, и особенно повариха-мулатка, постоянно баловавшая ее разными лакомствами.