Я топил печь, варил крутую уху из окуней, жарил окуневую икру, уже нагулянную до туготы за лето, курил, прихлебывал из кружки чай-деготь и не смотрел на озеро.
Потом ветер сорвал под окном пролет забора. Я вышел, занес упавший пролет за дом и обернулся к озеру.
Далеко за Сухим мысом то подскакивала, то снова падала в волну лодка. Она шла из Концезерья. Старик не выдержал, устал ждать погоду и вернулся.
Озеро, где стоял наш дом, было нестрашным: ни мелких луд-камней, что разом прошьют осиновое дно долбленки, ни глубоких ветров, как на озере старика, ни ветров-изворотней, как у меня на Долгом. На Домашнем, как мы звали свое озеро, ветра всегда шли прямо и ясно. И даже в самый яростный шквал можно было скрыться за мысом или свернуть в тихую лахту. Но старик не сворачивал. Я спустился к воде и ждал его.
У старика было правило — привозить со своего озера тройку-пяток окуней для пирога. На уху рыбу доставал я, а вот пирог пек сам Иван Михайлович, и только из тех окуней, которых ловил на своем озере.
Это были чудесные рыбы. Тяжелые, как карп-двухлетка, жесткие чешуей и острые перьями, они всегда были какого-то неокуневого, красно-багрового цвета. И только тонкая зелень поперечных полос не давала ошибиться — конечно, это окуни.
Ловил их старик не в сети, а на удочку у какой-то средней луды, известной только ему одному. Вылавливал мало, будто берег, но привозил всегда.
Вот сейчас он подъедет, выбросит на берег весло, выставит за борт деревянную ногу-протез, потом появится и сам из своей лодчонки-душегубки, встанет в воде прямо, крепко, подберет из лодки мешок с сухой рыбой и лишь потом наклонится за окунями…
А затем начнет творить тесто, пресное, без закваски. Раскатает широкую лепешку будущего пирога на березовых досках стола, засеет ее солью, аккуратно положит три рыбины: две головами к себе, одну от себя, чтобы пирог получился ладным, опять засеет крупной солью, завернет края пирога и будет ждать, когда протопится печь.
Печь под пирог Иван Михайлович топил сам. А потом на столе задымится, задышит ржаным духом темная шершавая корка. Острый нож, который потрошит рыбу, шкурит лося и белку, спасал от медведя, самым краешком лезвия-бритвы пройдется по печеному боку, чуть-чуть сдвинет крышку пирога и даст дохнуть сочным запахом не то выстоявшейся ухи, не то жареной рыбы…
Это был особый запах — запах печеного рыбника. Им можно наслаждаться долго, собирая по струйкам аромат ржаного теста и распаренных окуней. А потом надломить корочку свежего пирога и, пока не трогая рыбу, почувствовать необыкновенный вкус сочного от окуней пресного теста…
А потом будет чай, будут рассказы, скупые, таежные. А потом я в последний раз прикурю от коптилки, задую тоненький огонек, лягу на свою постель и буду вспоминать то ли свое неверное Долгое озеро, то ли широкие волжские плесы и тяжелый бой осетра на ямах, а может, те самые кусты на берегу уральского озера, откуда меня по просьбе матери как-то вытащили рыбаки, но не отвели домой, а оставили у рыбацкого костра навсегда…
В этот раз Иван Михайлович окуней не привез. Правда, по пути в Домашнем озере он подцепил на дорожку пару щучек, но из них пирога печь не стал. В тот вечер печь топил я. Потом мы пили чан, молчали, я прикурил от коптилки, погасил ее, лежал, старался что-то рассмотреть на темном потолке и не мог спать.
Старик поднялся с постели, снова засветил огонь, покашлял, простучал на своей деревянной ноге к двери, вышел на улицу, вернулся, снова лег, не гася коптилки, с грохотом спихнул на пол тяжелый протез и стал рассказывать о ряпушке…
Ряпушку старик ловил еще до войны. К осени, когда в наших лесных озерах рыба уходила на глубину, замирала там до весны, рыбаки запрягали лошадей в легкие волокуши, грузили снасть, продукты, привязывали к волокушам лодки-долбленки и по лесным дорогам шли на северо-запад. Там, где кончалась Архангельская земля и начиналась голубоглазая Карела, среди скал и извитых ветрами сосен до самой зимы светились глубокие озера. В конце долгой дороги рыбаки выпрягали лошадей, спускали на воду лодки и до ледостава ловили ряпушку…
Ряпушка — небольшая проворная рыбка размером с короткий ножик. Чем-то походила она на неугомонную салаку, что с весны до середины лета сплошными бестолковыми стаями теребила утреннюю и вечернюю воду наших озер.
Эту салаку ловили все деревенские мальчишки на крючок, сеткой-черпаком, собирали бьющихся о камни нерестовых рыбешек просто руками. От салаки за неделю жирели деревенские коты, ее подбирали вороны и сороки, салаку сушили и жарили в каждом доме, но эта несмышленая рыбешка никогда не оставляла у рыбака чувства победы.