И Бекович, видя его низко склоненную бритую голову, поблескивающую от пота, грязное, худое тело, проглядывающее сквозь прорехи в халате, подумал уже более уверенно: все-таки именно жалость.
Ходжа-Нефес знал, что если я сейчас его попытка окажется напрасной, то повторить ее у него уже не хватит сил. Борясь с подступающим беспамятством, он с трудом разлепил распухшие веки. Верблюд стоял неподвижно, дрожь пробегала по его облезлой, в пятнах, шкуре. Аркан свисал с шеи, извивался по песку, как змея… Если бы успеть перехватить его, а затем удержать! «Стой же, не двигайся!» — билось в воспаленном мозгу, и Ходжа-Нефес медленно, очень медленно выгибался всем телом, тянулся к своим ногам, стянутым петлей и как бы уже неживым.
Верблюд оглянулся, взбрыкнул задом, рванулся. Но руки, сначала одна, а потом и другая, уже намертво вцепились в аркан. Ходжу-Нефеса ударило лицом о песок, ослепило, но это уже было неважно: его волокло в согнутом положении, но пальцы, когда рывки хоть чуточку ослабевали, перехватывали аркан все дальше и дальше. И вот он уже волочится головой вперед, повиснув на вытянутых, одеревеневших руках.
Когда верблюд утомился от скачки, а может, просто решил передохнуть, Ходжа-Нефес сбросил петлю с ног, упал лицом вниз и потерял сознание.
Весла вздымались и опускались равномерно и четко, словно и не в воду, а в расплавленный металл — таким спокойным и плоским было морс, так ослепительно сияли капли на лопастях, так резало глаза от света, в котором утопал этот знойный, густо насыщенный солью мир!
Привставая на корме своей флагманской скампавеи, Александр Бекович протягивал руку к деревянному бочонку-анкерку, зачерпывал из него кружкой, жадно пил теплую воду, отдававшую старым колодезным срубом. И смотрел на флотилию экспедиции, медленно плывущую по глади, — двадцать челнов, прикрытых от солнца кое-как сооруженными еще в Астрахани камышовыми навесами. По сравнению с ними скампавея — парусно-гребная галера — казалась гигантом.
Убранные паруса лежали вдоль бортов тяжелыми серыми валиками. Флаг над кормой — подобием шканцев— свисал безжизненным, уже выцветшим полотнищем. Пустынными и негостеприимными выглядели берега: пески, черные скалистые обрывы, редкая камышовая поросль. Изредка на почти неразличимом горизонте проползала зубчатая черточка купеческой фелюги.
Медь подзорной трубы обжигала ладонь. Бекович поднимал трубу, и стеклянное окружье толкало навстречу все те же желтые песчаные осыпи, потрескавшийся, похожий на шкуру какого-то сказочного зверя черный камень, края гряды, сползающей в воду, и дальше — бесконечные волны барханов.
— Тюб-караган, — вполголоса произнес Бекович и подумал, что даже название этого мыса, звучащее гортанно и отрывисто, производит впечатление чего-то колючего и жестокого. Так может звучать крик диковинной птицы, летящей в одиночестве над бесконечностью мертвых песков.
— Высадка!
На мачту пополз красно-белый сигнальный флаг, обозначающий приказ поворачивать к берегу. Жгутами мышц напряглась обожженная солнцем потная спина штурвального. Гребцы начали в предвкушении отдыха более равномерно поднимать и опускать весла.
Денщик принял подзорную трубу из рук командира и положил ее на разостланную прямо на палубе карту — между квадрантом и песочными часами — клепсидрой. Бекович проследил взглядом за движениями денщика. Тот, словно почувствовав на себе пристальный взгляд, весь подобрался и даже зачем-то попробовал рукой упругость натянутой снасти.
— Фомка! — негромко окликнул Бекович, и парень обернулся, вытянулся. — Вниз иди, Фомка!
И тотчас торопливо зашлепали босые подошвы.
За полтора месяца плавания — иссушающего, доводящего до потери памяти зноя, внезапных шквалов и ходящей пологими гребнями мертвой зыби, высадок на незнакомые берега, ночных костров и тоскливого воя шакалов, застоявшейся солоноватой воды в анкерках и несвежей пищи — изменился до неузнаваемости бывший дворовый холоп воеводы астраханского. Он как-то весь подсох, стал угловатым и костистым, исчезло нагловатое выражение глаз и подобострастное, одновременно и недоброе выражение лица.
Впрочем, что Фомка? Ничего не осталось от прежнего облика всей команды экспедиции — солдат, матросов и астраханских бродяг, которых все-таки удалось набрать «в греби», посулив им государевым именем забвения прошлых прегрешений. Обносилась и посеклась одежка, покоробилась и разлезлась обувь. И только оружие содержалось в полном порядке, ибо с самого начала похода было доведено до каждого: за небрежение к оружию взыщется особо и без всякой жалости. Да и каждый сам понимал: своя кожа посаднит и перестанет, заживет, мушкет же с багипетом, тесак в трудную минуту выручат.