Поток паломников лился безостановочно. И все новые и новые толпы выкатывались с приглушенным гулом голосов из-за Касбы, глинобитных каменных башен, из-за сияющих белыми и синими изразцами минаретов Мекки. Вертелись в танце, мелькая бурыми лохмотьями и завывая, дервиши-каландары. Жужжали мухи, надрывно кричали верблюды. И какой-то шейх с опущенным на люб клетчатым шнурком-агалом раздавал людям горстями сухие финики.
И журчала вода в источнике, прозрачной струей стекая на пожелтевший мрамор плит, которыми был выстлан маленький прямоугольный бассейн пророка.
Ходжа-Нефес наклонился над бассейном, зачерпнул горстью прохладную влагу, весь содрогнулся от мучительного нетерпения утолить жажду. Но горячий ком стоял в горле. И никак нельзя было поднести влажную ладонь к губам… Медленно открыл Ходжа-Нефес глаза.
Бородатое коричневое лицо смотрело на него без улыбки, с тревогой. И морщины на этом лице были как трещины на солончаке-такыре. Седоватая редкая борода обрамляла тонкие губы и костлявый подбородок. Над бровями сидела плоская шапка коричнево-рыжего меха.
— Брат! — простонал Ходжа-Нефес.
Морщинистое лицо напряглось, на нем промелькнули удивление, потом сочувствие. Коричневолицый обернулся к кому-то.
— Он туркмен, — голос был жесткий, как старая ременная подпруга, не привыкший к беседам.
— Он не нашего племени, — возразил другой голос, такой же скрипучий и жесткий.
— Но он туркмен и он умирает.
— Соловей увидел змею и сказал; какой красивый ручей!
— Сказано: сотвори добро и брось в реку… Он наш брат.
— Если у тебя большое сердце, пусть твое седло станет шире.
Ходжа-Нефес то проваливался в забытье, то приходил в себя.
Во время коротеньких проблесков он пытался осмыслить, что происходит с ним, и понимал; вот его несут куда-то, вот он лежит поперек седла. А вот лежит на кошме, лицом вверх и сквозь дыры в ветхом чадыре видит крупные и холодные звезды. И губы еще ощущают вкус чуть солоноватой воды, от которой минуту назад он никак не мог оторваться.
Выгоревшие добела шатры русского лагеря стояли почти у самого моря. Дымились костры, и уже у кого-то в руках затейливо трещали, выбивали дробь деревянные ложки. Осушив казан с мучной похлебкой, ватажники заводили песню. Людям было сказано, что высадка произведена ради длительного отдыха: А под вечер Бекович вызвал в палатку Ходжу-Нефеса.
Лицо командира экспедиции при неверном свете корабельного фонаря со скампавеи казалось особенно усталым и измученным. Отросшая бородка — смоляная, курчавая — делала Бековича похожим на какого-то восточного военачальника.
На потертом паласе разостлали карту. Ходжа-Нефес всмотрелся и узнал очертания мыса Тюб-караган, возле которого они сейчас и находились.
— Садись, почтенный. Кампания наша, почитаю, к концу подходит, однако сделано мало. Крайне мало.
— Я слушаю, капитан-ака.
За эти месяцы Ходже-Нефесу давно уже стало ясно, что нечего и вспоминать о том песочном золоте, с которого, как будто, — начинался этот поход. Несколько проб, взятых в устьях малочисленных речек, никак не обнадежили, и это, судя по всему, не особенно огорчило капитана. Флотилия медленно шла вдоль побережья, делая замеры глубин, по нескольку раз проходя одни и те же местами ложились на бумагу вот эти линии, нанесенные свинцовым карандашом, записывались названия, обмерялись острова. Бекович делал пометы обо всем, что удавалось разузнать… О корысти, о погоне за золотом, за личной удачей тут не могло быть и речи. Казалось, все в экспедиции уже знали об этом. И Ходша-Нефес с грустью думал, что, хоть поход сей и начат с его слов, он остается в нем пока лишь проводником. Да еще и одним из двух.
— Я слушаю тебя, капитан-ака.
— Сделано мало, крайне мало, почтенный. И огорчительнее всего, что до сих пор неведомо: возможно ли, Амударью плотиной перегородив, направить ее в старое русло? Велико ли оно, надежно ли? Не помешают ли такому предприятию? За барханами снова видели чьи-то дозоры…
— Хивинский хан осторожен и многоопытен. Пока не знает он дорог наших, а узнав…
— Отряд не пройдет незамеченным…
— Я понял и готов. На караванных тропах одинокий паломник — муравей в зарослях джидды.
— Почему одинокий? С тобой пойдет Манглай Кашка.
— Ты оставляешь отряд без проводника?
Бекович опустил голову, несколько секунд молчал. Как объяснить туркмену, что сейчас, когда решается судьба экспедиции, он может верить до конца лишь самому себе? Манглай Кашка ревнив, старателен, ему не нравится, что командир отличает перед всеми не его, а туркмена. Кашка сделал все, чтобы доказать свою верность. Кроме того, донесение, полученное от двоих, всегда проще проверить.