— Сроку вам даю восемь ден… Я буду крейсировать в виду этого мыса.
Манглай Кашка встретил сообщение Ходжи-Нефеса спокойно, даже равнодушно. Выплюнув на песок жвачку «наса», он вытер пегую бороду рукавом халата, и вывороченное веко проводника дрогнуло, открывая налитый кровью белок.
— Русские так верят мусульманам, что посылают нас вдвоем? А не собираются ли они идти за нами следом, всеми своими силами?
— Не собираются. Капитан-ака верит нам.
Они вышли на рассвете, взяв посохи и дорожные мешки со скудной снедью, тыквенные калабашки с водой — просто паломники, возвращающиеся с поклонения святым местам; почерневшие от солнца, пропыленные, а Ходжа-Нефес еще и с зеленой чалмой посетившего Мекку. Шагали среди барханов к месту наиболее вероятной встречи с караваном. Манглай Кашка шел первым, распевая молитвы, то и дело взбирался на вершины песчаных холмов, смотрел вдаль.
— Видит аллах, не думал я, что столько сил в твоем теле, уважаемый.
— Кто знает, что в душе истинно скромного?
— Взявший посох уже одолел половину пути…
— Сладостны цветы мудрости в осеннем саду жизни.
Так, перебрасываясь редкими, порой ничего не значащими фразами, «паломники» к восходу солнца ушли довольно далеко от стоянки флотилии. Но еще много часов пришлось им увязать в песке, ощущать сквозь подошвы чарыков жар накалившихся такыров, прикладываться к тыквенным посудинам с мутной водой. А затем они услышали равномерное позвякиванье бубенчиков.
— Слава аллаху, наш путь теперь прям, как стрела! — обрадованно воскликнул Ходжа-Нефес.
Манглай Кашка обернулся, блеснул глазами из-под низко надвинутого войлочного колпака. Блестевшее от пота, иссеченное уродливыми шрамами лицо его было тревожным, почти злым.
— Если уподобил ты себя стреле, то кто же уподоблен наконечнику?
— Не понимаю тебя, уважаемый.
— Мысль моя — как бег сайгака: нелегок путь, и много на нем охотников.
— Сейчас охотники мы.
— Люди говорят, а аллах знает.
Ходжа-Нефес промолчал.
Они пристроились к хвосту большого каравана и шли так до самого ночлега, ни в ком не вызывая ни сомнений, ни желания расспрашивать о чем-либо. Только несколько раз проехал мимо них старший караванной стражи — широколицый хорезмиец в посеребренном шлеме. Погарцевав рядом минуту-две, он снова уносился в голову цепочки навьюченных верблюдов.
На стоянке песок визжал под ногами вертящихся дервишей, выкрикивающих священные стихи. Варили плов в большом медном котле, терли лица и руки песком, свершая намаз, — закон позволял в таких обстоятельствах пользоваться им вместо воды. Тогда и подошел к «паломникам» широколицый хорезмиец в посеребренном шлеме, неуклюже пошаркал кривыми ногами, встал подбоченясь.
— Далек ли ваш путь, почтенные?
— В благородную Хиву, высокорожденный, — смиренно ответил Ходжа-Нефес.
— Разве вы оттуда родом?
— Ты сказал истину, меч пророка!
— Гм, — задумался хорезмиец. — И в самом деле я, кажется, видел тебя там. Не был ли ты когда-либо писцом, почтенный ходжа?
— Ты ошибся, молния храбрости, — покачал головой Ходжа-Нефес, внутренне обмирая. — Ты ошибся, я был всегда только скромным лекарем.
— Да-да, я, конечно, ошибся, — закивал блестевшим в свете костра шлемом хорезмиец. — Прости меня, табиб.
А в час, когда тьма ночи борется с наступающим утром, когда все черты мира становятся расплывчатыми и обманчивыми, Ходжа-Нефес открыл глаза, как от толчка. И увидел, что Манглая рядом с ним нет.
Еще не веря в это, он привстал, пошарил вокруг руками и даже несколько раз окликнул своего спутника по имени.
— Ты ищешь того, кто шел рядом с тобой? — раздался приглушенный голос из темноты.
— Он страдает недугом, и я боюсь, не случилось ли с ним чего-нибудь недоброго.
— С ним вряд ли, святой человек… Я видел, он разговаривал с воинами, и ему дали коня. Сейчас твой друг с таким ужасным лицом скачет по дороге в Хиву. Разве он не сказал тебе об этом?
Час спустя Ходжа-Нефес уже лежал, зарывшись в песок, довольно далеко от караванной тропы. Несколько раз ему слышалось, что его как будто окликали, звякало поблизости не то оружие, не то сбруя. И только когда караван ушел и затихли вдали крики погонщиков и звон бубенцов, осторожно выбрался из-под тяжелого, сдавившего все тело слоя песка. Потом долго лежал за барханом, тяжело дыша и проклиная доверчивость — свою и командира экспедиции.