На седьмой день, оборванный и выбившийся из сил, Ходжа-Нефес добрел до Тюб-карагана.
— Где Манглай? — только и спросил Бекович, догадываясь, что произошло нечто непредвиденное.
— Змея может не оставить следа, а может и оставить, — тихо ответил туркмен. — Манглай Кашка сейчас в Хиве.
— Я думал о нашем пути, — после долгого молчания сказал гвардии капитан. — Я думал, так будет лучше… Останемся живы, твоя верность…
— Я не виню тебя, таксыр, — опустил голову Ходжа-Нефес.
— Верую во единого бога, господа нашего… — зашептал скороговоркой Бекович, внезапно вспоминая слова молитвы, которую вдалбливали в его мальчишескую память еще в кадетском корпусе для дворянских недорослей. Крепко доставалось им от седовласого и громогласного отца Гермогена за неусердие в постижении слова божьего. Тогда и подшутил он над стариком священником, сказав, что остался в вере магометанской и потому преклоняться иной вере для него предосудительно и греховно.
Но отец Гермоген знал, что дед Бековича крестился еще в молодости, и Александра без малого сто раз заставили петь «Верую» в тесной и темной церквушке корпуса.
Бекович, задыхаясь, обливаясь потом, еще плотнее укутал голову кошмой, теснее прижался к горячему, остро пахнущему верблюжьему боку. Мир вокруг был наполнен ровным, слитным гулом взбесившегося песка.
Где-то рядом, закрыв головы кошмами, под хлещущими жаркими потоками лежали все остальные участники экспедиции, весь отряд, вышедший из Гурьевской крепости две недели назад и сумевший пройти до самых берегов Арала.
Новым царским указом, присланным из Либавы, Бековичу предписывалось идти прямо в Хиву, а кроме того, «над гаваном, где было устье Амударьи-реки, построить крепость человек на тысячу. Ехать к хану хивинскому послом, а путь иметь подле той реки, также и плотины, ежели возможно оную воду паки обратить в старый ток, к тому же протчие устья запереть, которые идут в Оральское море».
Сверяя путь с помощью квадранта и астролябии, Бекович вывел отряд на аральские берега. И здесь понял, что никакого прежнего устья Амударьи отыскать не удастся.
Вполне возможно, что когда-то оно и существовало. Но сейчас вокруг лежали сплошные пески, покатые барханы с застругами от ветров и со скудными стеблями безлистных растений.
Что ж, это была хоть какая-то определенность. Не радостная, но все же несшая в себе пользу — иные, следовательно, нужно искать пути и ничто уж не связывать со старым руслом Амударьи. О том теперь можно с уверенностью довести до государя.
Оставалась единственная реальная ценность — законченная опись берегов каспийских от устья Лактама, предположительно бывшего когда-то местом впадения Амударьи в Каспийское море, и до Астрабадского залива.
Бекович знал, что в Астрахани сейчас находится поручик Александр Кожин, которому предписано продолжить съемки Каспийского моря — сначала под наблюдением его, капитана Бековича, а затем и самостоятельно.
Что знал Александр Бекович о своем помощнике? Лишь то, что в 1711 году учился тот в навигацкой школе в классе астрономии, а год спустя производил опись берегов Финского залива. Впоследствии Кожин составил карту и был за то произведен в поручики.
Знал, что в указе, собственноручно государем подписанном, сказано было: «Ехать ему, поручику Кожину, в Астрахань и там взять две скампавеи или иные суда, как потребнее ему будет, и на оных все берега того моря описать, также реки, гаваны и острова, близ берегов лежащие, и сделать карту. Посмотреть описи и карты Бековичевы, и ежели прямо сделано, то туды не ездить; ежели непрямо, то самому то учинить. Когда берега опишет, тогда взять судно поболее, морское, и все море крейсовать и положить на карту».
Знал, что не в ущерб его, Александра Бековича-Черкасского, самолюбию назначено было это, а для большей пользы государству Российскому. Но томила мысль о том, что, может статься, не успеет сам он довести до конца дело, а справится ли с ним молодой поручик, никому пока неведомо.
На последнюю перед Хивой стоянку расположились часа за два до полудня. Но не было ни песен, ни обычного веселого шума, сопутствующего привалам… Давила жара, и с десяток солдат уже лежали под полотняными навесами с пеной на губах и закатившимися белками беспамятных глаз.
Упорно не хотел разгораться, дымил костер, и вода в бочонках отдавала еще большей застойной тухлостью. И щемило, щемило сердце, как перед бедой. Небо на горизонте побагровело, потом побелело. А затем стало наливаться зловещей синевой.