— Хамсин, — сказал Ходжа-Нефес.
Возникшее вдали облако приближалось со страшной быстротой — темно-желтое, пышущее нестерпимым жаром.
Все теперь беспрекословно подчинялись распоряжениям Ходжи-Нефеса: положили верблюдов головами внутрь круга, в середину легли сами, укрывшись поплотнее кошмами. Анкерки с водой закопали поглубже, и места те отметили вешками из палаточных шестов.
И едва успели сделать ото, налетел хамсин — горячий ветер из Аравии, песчаная буря.
— Верую во единого бога, господа нашего…
Мгновениями казалось, что уже нет сил выдержать этот непрерывный вой ветра, эти хлещущие удары песчаных вихрей. Кружилась голова. Хотелось сбросить с головы вонючий войлок, встать, выпрямиться и броситься навстречу ветру. А там будь что будет.
Дружеская рука обхватила капитана за плечи, пригнула плотнее к песку. Знакомый голос Ходжи-Нефеса крикнул в самое ухо:
— Надо ждать! Еще немного, ветер слабеет!
Сколько продолжался сумасшедший песчаный танец — час, пять часов, сутки? Время остановилось…
Будто просыпаясь, Бекович вдохнул воздух всей грудью — глубже, еще глубже… Сознание отметило тишину. Страшно болела голова, тело было слабым, как после долгой и мучительной болезни, ломило кости. Бекович пересилил себя, сбросил с лица кошму, медленно повернулся, привстал на колени.
Лагерь был засыпан песком и казался одним покатым барханом, над поверхностью которого торчали три или четыре палаточных шеста, так и не сбитых ветром. Хрипло и протяжно, будто жалуясь, ревели верблюды — поднимались, отряхивались, и песок пластами отваливался от их боков. Из-под песка, как воскресшие мертвецы, стеная и ругаясь, выползали люди. А вокруг стояла тишина — было довольно прохладно, словно песчаная буря выпила весь зной. И небо как-то странно светилось — было чуть розоватым.
Мучительно, до зубовного скрежета Бековичу-Черкасскому захотелось оказаться вдруг далеко-далеко от этих проклятых мест, увидеть величавое течение Невы, вдохнуть запах пиленого леса, смолистый и терпкий. Услышать стук копыт по новой, еще гулкой торцовой мостовой. Или увидеть горы, снежные, молчаливые, покрытые у подножий густыми лесами, родину его отца и деда…
Ударил выстрел. В первый миг он показался продолжением полусна, полуяви. Но грянул второй, и на стоянку хлынули всадники. Они надрывно визжали, размахивали саблями.
— Хивинцы! — прозвучал чей-то отчаянный вопль и оборвался.
Пахнуло потом, кислой горечью немытых тел, пороховым дымом, сыромятиной седел и сбруй.
— Стойте! Что вы делаете? Здесь посол! — подняв руки, как дервиш на молитве, выпрямился Ходжа-Нефес и шагнул навстречу всадникам.
Морщась от раскалывающей голову боли, еще не вполне понимая, что происходит, Бекович потянул лежавший рядом с ним большой седельный пистолет. Взвел его кремень, встал на подгибающиеся от слабости ноги.
Вокруг вспыхивали и гасли крики злобы и боли, страха и ужаса, ненависти и торжества. Грохали редкие выстрелы. Глухо шуршали лошадиные копыта, раздавался храп, звучали вязкие, мокрые удары.
— Ложитесь, что вы, господин капитан! — встал перед Бековичем и заслонил его собой высокий угловатый детина. Он размахивал схваченным за дуло мушкетом. Бекович узнал своего денщика Фомку, бывшего дворового холопа астраханского воеводы. Но Фомка тут же рухнул, выронив мушкет и вскинув руки к рассеченной голове. И поднялся над Бековичем на дыбы показавшийся гигантским пятнистый конь, вскинул ощеренную морду, роняя комки пены. Изогнувшийся над конской шеей хивинец, в полосатом халате, с распахнутой бронзовой грудью, замахнулся тонкой и светлой саблей-клычом.
Пистолет в руке гвардии капитана ударил огнем, дымом, и хивинский конь запрокинулся, упал, давя собой всадника.
Несколько солдат стояли спина к спине, с руганью и выкриками тыкали перед собой остриями багинетов. Бекович двинулся к солдатам, наметив для себя валявшееся поодаль ружье. Но налетели новые толпы, набежали пешие — чернобородые, в чалмах и папахах, с пиками, широкие острия которых вспыхивали, как холодные огни.
В следующий миг лезвие мелькнуло перед самыми глазами Александра Бековича-Черкасского. Блеск был коротким и ослепительным, как молния.
На коне, который ему дали в туркменском кочевье, Ходжа-Нефес сначала ехал к морю, руководствуясь каким-то, даже ему самому непонятным чутьем. А потом остановился, повернул коня и поехал обратно. Он знал, что делает, знал — зачем. И не мог поступить иначе.