— Лопухи! — ругался Утробин. — Из-за них придется заночевать в поселке.
— Так мы планировали, — заметил ему Лютов.
Но Тошка, во всем поддерживавший Утробина, возразил:
— Этак мы и за неделю не пройдем сорока километров.
— За рекой почти до самого перевала не будет ни избушки, ни палатки, — спокойно ответил Лютов. — Наночуешься еще в кабине. И для тебя купания не заказаны.
— Тошка не о романтике заботится, — усмехнулся Утробин. — Он о деле печется. Нужно держать в запасе день-два. Мы сегодня могли бы выйти к реке и даже переправиться. Тащимся, что улитки!
Лютов не стал продолжать спор, сел за рычаги бульдозера Гурамишвили.
Однако и вечером, после ужина в столовой мостовиков, в теплой комнате, сидя на чистой постели, Утробин снова принялся уговаривать Лютова отступить от намеченного графика движения. И его доводы выглядели разумными и справедливыми, преследовали самую благую цель: как можно скорее доставить экскаватор к перевалу, самим бульдозеристам включиться в настоящую работу, где их ждут не дождутся, а не валандаться, не задерживаться ради чистой простыни. Последний довод доконал ребят. Они сидели, понурив головы, и предложи им Утробин лечь спать на полу вместо кроватей, они согласились бы: не нежиться сюда ехали!
Лютов не возражал, но оставался неумолим.
— Какой же ты начальник, Лютов, — воскликнул Тошка, — если инициативы рабочего человека не поддерживаешь! Эх!..
— Я — рабочий человек, потому и не поддерживаю. Это не геройство, а уродство. Без особой на то нужды, голубчики, — словно выругался Лютов, — ночью необходимо спать! И с самыми большими удобствами!
Утробин расхохотался, прервав механика на полуслове:
— Вот это лозунг! Не сбегать ли к местному начальству за кумачом?
— Прекратить разговорчики! Спать! — приказал Лютов.
Гурамишвили проворчал недовольно:
— Если я виноват…
— Кончили диспут, — строго сказал Лютов.
— Детям до двадцати лет вход на дискуссию строго воспрещен, — брякнул Тошка Тараторин.
Бубенцов вздохнул тяжело:
— А время действительно детское… — и забрался под одеяло.
— Успеете, все успеете — намокнуть, жижи болотной нахлебаться, недоспать и недоесть, — отрывисто, стараясь не сорваться, выговаривал Антон Семенович. — Чего плачетесь? Плакать не след. Когда кровь из носа пойдет…
— Как это еще по-русски? — словно сам себя спросил Отелло и ответил: — Не хвались, едучи на рать…
Парни поутихли.
Когда минут через десять взволнованный и рассерженный на себя Лютов решил покурить на воздухе, бульдозеристы спали крепким сном.
«Ведь устали! С восхода за рычагами, ан нет, покуражиться надо, — думал Лютов, одеваясь. — Да и я хорош — накричал, вместо того чтоб объяснить — завтра переправа по льду! А будто сами не знают, и я не говорил!»
На крылечке он прислонился плечом к дверному косяку, глубоко затянулся.
Горы стояли все в той же дали, и, казалось, за день волочения колонна не приблизилась к ним ни на шаг. И освещены белые громады были так же, как утром, только с другого боку — голубые на васильковом небе. Только приглядевшись вприщур, Лютов приметил золотую мерцающую искорку — огонек на темно-синем седле перевала.
Какая-то фигура шла к бараку, попыхивая в густых сумерках огоньком папиросы, громко чавкая сапогами по грязи. Только когда человек подошел совсем близко, Затянулся, стало видно бородку и усы, молодо блеснувший глаз:
— Здесь бульдозеристы?
— Спят, — ответил Лютов.
— А старший…
— Я — старший.
— Начальник мостоотряда просил вас зайти, — сказал молодой голос, и фигура проследовала мимо.
Лютов вернулся от начальника мостоотряда поздно, быстро улегся, стараясь не побеспокоить товарищей, и, хлюпнув раз-другой носом-сапожком, скоро уснул. Разбудил его бас Бажана, беспрестанно твердившего:
— Хоть бы в бок толкнули! Хоть бы толкнули!
В комнате их оставалось трое — он, Бажан и Гурамишвили, сидевший на постели с ошалевшим видом. С улицы издалека доносился шум двигателей. Лютов глянул в окно и едва за голову не схватился: два бульдозера шли по крутому спуску к берегу реки, а у экскаватора словно ни в чем не бывало возился Бубенцов.