Она слегка обняла его, ее лицо, свежее и румяное, оказалось совсем рядом, никогда он не видел ее лицо так близко. Он почувствовал, что теряет голову, и сердито зашикал на оленей, ругая себя за слабохарактерность. Пусть бы уж летела на вертолете.
На этот раз Осикта увидела, какова дорога. Вездеходы прошли по санному следу — на всякий случай они шли по уже проложенным дорогам: реки коварны — колея нарты, разумеется, не совпадала с колеей вездехода и не помещалась в след одной гусеницы. Поэтому нарты шли боком, постромки подсекали оленям ноги в стороны. К тому же снег ослаб, олени проваливались. За две ночи они отощали, ребра их были видны сквозь шерсть, а сама шерсть летела клочьями от одного только ветра.
— Как меня довез? — спросила Осикта, едва не вываливаясь из нарт.
— Так! — буркнул он, ругая себя за то, что не поехал один.
Она сидела очень близко. Ему было приятно, что она так близко.
«Не надо о ней думать, — сказал он себе, — совсем голова делается дурная».
— Как же я не выпала?
— Держал.
— Так? — спросила она, обняла его и засмеялась.
Теперь она была прежней, здоровой и веселой Осиктой и ее тянуло на игру.
— Не трогай, — попросил он.
— Почему не трогать? Ты вообще-то хороший, Дюдауль. Ты меня спас. Да?
— Не мешай.
— Э-э! Ты меня обнимал, а мне тебя нельзя? Какой ты плохой человек!
— Я хромой.
— Ты хромаешь так, что не заметно. Немножко совсем.
Он натянул вожжу и соскочил с нарт. Его лицо показалось Осикте сердитым.
— Ты обиделся? — спросила она.
— «Он» прошел, — сказал Дюдауль, — след совсем свежий. Пятнадцать минут следу, наверное. Мужик, однако.
— Кто?
Дюдауль молча показал на медвежий след. Осикта соскочила с нарт, шагнула, ойкнула и присела на корточки.
— О нем нельзя говорить, — сказал Дюдауль, — и думать о нем нельзя: «он» угадывает мысли.
— Кору-ильча, — прошептала Осикта.
Лес молчал. Дюдауль сел на нарты и закурил. Он думал. Впрочем, не думал, а просто не торопился и просто курил. Осикта подошла к нему и испуганно глядела, как он курит, следила глазами за движением папиросы и дыма. Она разом припомнила все страшные рассказы про «лесного дедушку»: он умеет превращаться в любого зверя. Глядишь — олень, а это не олень, а «он». И еще «он» умеет исчезать, как туман. Говорят, что «он» добывает только плохих людей, а хороших не трогает. Осикта стала думать о том, что она, пожалуй, плохая: зачем смеялась над Дюдаулем? Разве это хорошо?
Дюдауль вытащил из-под шкуры на нарте тозовку, осмотрел ее, отер рукавом и зарядил. Положил на нарту справа. Потом, не глядя, одним движением выхватил ее, и она точно легла прикладом на плечо. Положил на место, повторил это же движение, но пустой рукой.
— Так пусть лежит, — пояснил он.
— «Он» сейчас злой? — спросила Осикта.
— Наверное, вода натекла в берлогу. Проснулся. Голодный.
— Значит, злой?
— Злой будет потом, когда начнется гон. Сейчас не шибко злой.
— Я боюсь.
— Ты о нем не думай. «Он» баб не ест.
Солнце клонилось к западу, по снежным полям, покрытым солнечной чешуей, поползли от леса синие тени.
— Скоро будет ночь и темно, и я боюсь, — сказала Осикта, — я боюсь темноты. Давай костер разложим.
— Нет. Будем ехать, — сказал Дюдауль, — разве звезды боятся темноты? И… и ночью олени идут лучше. Подморозило.
Солнце погасло, взошла луна, ясная и чистая. Осикта вскрикивала при виде каждого куста или выворотня и хваталась за своего молчаливого спутника. Он подумал, что она может схватиться за него в самый неподходящий момент, когда он будет прикладываться к винтовке.
Ночью олени тянули лучше. Испорченная вездеходом дорога осталась далеко в стороне. Нарты влетали то в лес — темнота натягивалась, как чулок, то катились, взрывая снежную пыль, вниз, с крутого склона, то выскакивали на залитые лунным светом поляны. Мелькали черные стволы лиственниц, их вершины крутились над головой, как спицы колеса…
Осикта хваталась за Дюдауля всякий раз, когда в ее воображении какой-нибудь выворотень превращался вдруг в «лесного дедушку». Впрочем, страх придавал необъяснимое и острое очарование и тайге, и луне, бегущей за стволами деревьев, и залитым светом полянам, опушенным лесной тенью. Страх доходил до восторга, до слез.
Временами Дюдауль останавливал оленей, щупал их, менял местами.
— «Он» туда пошел, — сказал Дюдауль, — и нам надо туда…
— «Он» нас не будет добывать?
— Баб «он» не ест. «Он» с бабой живет, — ухмыльнулся Дюдауль.