Удивление — начало эстетического освоения действительности. Едва ли не самые ранние проявления эстетических чувств связаны с такими природными явлениями, как ветер, буря, гром, молния. Человек раньше всего столкнулся с этими стихийными силами, подвергаясь их испытанию. Греческая мифология создала образ владыки ветров Эола. С его именем связано предание о чудесной арфе, струны которой звучат при дуновении ветра (Эолова арфа). А рядом с Эолом Орфей — сын музы Каллиопы, мифический певец, основатель музыки. Его пение очаровывало людей и богов. укрощало дикие силы природы. Разве не от избытка духовных сил народ возлагал столь великие надежды на песню!
У славян вместо Эоловой арфы подобным инструментом с волшебными свойствами выступают гусли-самогуды. которые сами играют, сами песни поют, заставляют плясать зверей и даже леса и горы. Они же своей игрой могут навеять глубокий сон.
Известный ученый-этнограф А. Афанасьев пришел к выводу, что музыкальные инструменты с волшебными свойствами вроде гуслей упоминаются в преданиях всех народов[18].
Примечательно, что уже в древности человек думал о подчинении сил природы и подчинял их. по крайней мере в своем воображении. Его мифы вносят организующее начало в хаос стихии. Позже, в условиях цивилизации. поэзия и музыка сумели проникнуть в мир субъекта, противостоящего этому хаосу, и выразить его эмоциональное состояние. Так. в поэтическом творчестве буря уподобляется вою или рычанию зверя, плачу ребенка, стону больного, гнусавому пению, слепой ярости одержимого и т. п.!
Голоса певчих птиц, надо полагать, в большей степени влияли на формирование эстетических чувств, но и насекомые здесь не на последнем месте. Особенно повезло цикаде. Уже Алкей из Лесбоса описывает звон цикады, хотя и без особого восторга: «Все звенит да звенит в чаще ветвей стрекотом жестких крыл». Позже Анакреонт, певец любви и неги, отдал щедрую дань все той же цикаде. Гнедич перевел на русский язык восторженный гимн этому существу. Правда, он допустил одну вольность: подыскивая русский аналог цикаде, нарек ее кузнечиком, не смущаясь тем. что обитает она не в травах луговых, а на деревьях. Получилось довольно забавно. Вот его начало: «О счастливец, о кузнечик, /На деревьях на высоких/ Каплею росы напьешься/ И как царь ты распеваешь./ Все твое, на что ни взглянешь. /Что в полях цветет широких./ Что в лесах растет зеленых…»
Но и кузнечик сам по себе достоин внимания поэта. Примечательный факт: древние греки выхолили вечерами на луг слушать кузнечиков, подобно тому как мы сегодня слушаем соловьев.
Уважаемый автор исследования предмузыки не скрывает удивления по этому поводу: древние греки отличались высоким эстетическим вкусом, как же мог их увлечь кузнечик?[19] Эстетические чувства каждого народа не застаиваются, а развиваются, утончаются на путях социального прогресса. В этом все дело.
Звон цикад многие находят теперь металлически жестким, неприятным. надоедливым. А древние греки придерживались иного мнения: им нравился такой звон, и мы не вправе их упрекать. Что касается кузнечика, то его звон более благозвучный — веселый и нежный, как горный ручей, как чистый хрусталь. К нему не потеряли интерес люди более поздних эпох вплоть до нашего времени. Английский поэт Ките в начале XIX века посвятил сонет «музыкальному мастерству» этого обитателя лугов и его запечному двойнику — сверчку. Сонет известен у нас в переводе Маршака. Припомним его окончание: «Поэзия земли не знает смерти. /Пришла зима, в полях метет метель./ Но вы покою мертвому не верьте. /Трещит сверчок, забившись где-то в щель,/ И в ласковом тепле нагретых печек/ Нам кажется: в траве звенит кузнечик».
Для советского поэта Николая Заболоцкого песнь кузнечика — воплощение живой связи времен, торжество жизни и разума, включенного в круговорот мироздания. Стихотворение подкупает глубиной и емкостью мысли. Здесь поистине алгебра выверяется гармонией, эстетика чувств достигает философского прозрения: «Настанет день, и мой забвенный прах /Вернется в лоно зарослей и речек./ Заснет мой ум, но в квантовых мирах /Откроет крылья маленький кузнечик / Над ним, пересекая небосвод. /Мельчайших звезд возникнут очертанья./ И он, расправив крылья, запоет /Свой первый гимн во славу мирозданья / Довольствуясь осколком бытия. /Он не поймет, что мир его чудесный/ Построила живая мысль моя. /Мгновенно затвердевшая над бездной./ Кузнечик — дурень! Если б он узнал. /Что все его волшебные светила/ Давным-давно подобием зеркал/ Поэзия в пространствах отразила!»