Сравнительно недавно приобретенные библиотекой дневники сразу привлекли внимание исследователей. В прошлом году американский литературовед Кларис Сташ закончила биографию Чармиан. Вскоре ее книга должна увидеть свет, и мы получим возможность подробнее поговорить о судьбе спутницы Джека Лондона.
Кое-что дневники раскрывают и уточняют, но порой и озадачивают. Так, просматривая ее записи от января 1916 года, я не смог обнаружить ни слова о дне рождение Джека Лондона. А ведь 12 января ему исполнилось ровно сорок лет. Они отдыхали в этот момент на Гавайях, он не здоров. Возможно, об этом дне не вспомнил даже юбиляр. А верная, любящая жена?! Почему не удостоена упоминания эта знаменательная дата в ее дневнике, остается загадкой.
Итак, я на пути на родину. Сокрушаюсь краткости визита, переживаю и уповаю на будущее. Испытываю неудовлетворенное, но отрадное чувство от встреч с замечательными, так помогшими мне людьми, от окрепшего убеждения, что слава писателя-реалиста, представителя передового искусства, которого реакционеры с завидным упорством пытались (и все еще пытаются!) задвинуть на задворки американской литературы, не померкла, а, напротив, прочно, на века утвердилась на его родине. Пророческими оказались слова его соотечественника, известного прогрессивного литературоведа Максуэлла Гайсмара, сказанные более двух десятилетий назад: «Вытравить Джека Лондона из национальной литературы невозможно. Для этого он слишком могуч, слишком страшен, слишком крепко вошел в историю и стал влиятелен, для этого он слишком интересен, привлекателен и богат фактами».
Зигфрид Ленц
БРАНДЕР
Повесть
Перевод с немецкого Бориса Пчелинцева
Художник А. Грашин
Вот уже девять лет со дня окончания войны их корабль, исключая кратковременные стоянки на верфи, находился здесь и в течение жарких месяцев лета, когда Балтийское море, исполненное покоя, отливало сверкающей гладью, и в суровое время зимы, когда тяжелые волны обрушивались на корабль и льдины, раскалываясь и дробясь, терзали его обшивку. Это был старый, взятый из резерва брандер, который они после войны, подновив оснастку, вывели за береговую черту, чтобы предупреждать корабли о песчаных банках и обеспечивать безопасный проход среди плавающих мин.
Все эти девять лет на их мачте висел надувной баллон черного цвета — это означало, что они на месте, и луч светосигнального аппарата передвигался по длинному коридору бухты и далее — по спящему в ночи морю, упираясь в острова, которые поднимались над горизонтом, серые и плоские, как винтовые лопасти. Минные поля были уже протралены, фарватер чист, и через две недели старый брандер должны были списать: это было их последнее дежурство.
Последнее дежурство должно было окончиться еще до зимних штормов, которые точат бухту отрывистой мощной волной, подмывают глинистый обрыв берега и после себя оставляют на пологом побережье очерствелые остатки водорослей, льдин и стреловидные стебли морской травы зостеры. До прихода штормов Балтийское море здесь, у глубокой бухты, держится спокойно: волна катится мягко и свободно и вода отливает темно-голубым. Доброе время для рыбной ловли: под самой поверхностью воды мечутся тигриные спины макрелей, лосось идет на блесну, а в ячеях грунтового невода стоит, будто вбитая туда выстрелом дробовика, треска.
Когда началось их последнее дежурство, море было пустынным, лишь несколько припозднившихся посудин прострекотали вдали, растворились за горизонтом, и теперь с брандера можно было увидеть разве что белые железнодорожные паромы, которые, оставляя за собой пенные буруны, каждоутренне и ежевечерне исчезали за островами, тяжелые грузовые суда и широкие в бортах рыболовные катера, равнодушно проплывающие мимо.
В то блеклое утро ничего не было в поле зрения. Брандер лениво рыскал на длинной якорной цепи, течение напористо било в корпус, и над морем стояло зеленоватое, цвета сернистой зелени, свечение. Якорная цепь — когда волна приподнимала корабль — погромыхивала в клюзах, и казалось, будто кто-то тащит гвоздодером из стенок сундука изъеденные ржавчиной гвозди. Шло второе утро их последнего дежурства.
Открыв дверь каюты, Фрэйтаг сразу же глянул на сторожевую вышку. Вахтенный не отрывал глаз от бинокля: его корпус медленно, как будто ему кто приклепал ступни к палубе, прокручивался до пояса, так что ноги при этом оставались в неподвижности, и Фрэйтаг понял, что все в норме, и вышел на воздух блеклого утра. У него была худая шея и дубленая кожа лица, водянистые глаза беспрестанно слезились, как если бы он жил воспоминанием отчаянных напряжений прошлого; даром что коренастая фигура его была сгорблена, в нем проглядывала сила, которая сидела в нем когда-то. Пальцы его были узловаты, в походке он был кривоног, будто в молодости только тем и занимался, что гарцевал на бочке. До того как стать капитаном брандера, он шестнадцать лет водил собственное судно на плебейской линии, все ниже к Леванту, и еще в те времена у него вошло в привычку ходить с недокуренной, холодной сигаретой во рту и лишь во время еды вынимать ее и класть рядом с тарелкой.