Мы не раз спорили на эту тему. Я не берусь переубедить Лорана, стопроцентного парижанина.
Вот он — край земли…
Суша оборвана резко, грубо. Сдается, к воде не подойти. Сунешься — слетишь с кручи в буруны, водовороты либо на острые камни. Ноги не удержат на скользкой скале, нет спасительной ветки, за которую можно ухватиться. Спуска, протоптанного поколениями аборигенов, приезжий не отыщет. Поэтому море кажется чуждым, недосягаемым для людей. Оно тихо колышется внизу — ветер сегодня слабый. Но нарастает прилив, вода где-то рвется в расщелину, ярится, взлетает фонтаном пены.
— Вы не поверите, что тут было зимой, — сказала хозяйка лавочки, снабдившая меня хлебом и козьим сыром. — Море вот здесь безобразничало, где мы с вами стоим.
Возможно ли? Волне надлежало одолеть высоту берега, по меньшей мере десятиметровую, да пробежать еще сотню метров. Но я недооценил ее. Большой плавучий док был поднят морем, как перышко, посажен на прибрежную каменную гряду — аккуратно, словно на пьедестал. Стальная туша громадится невдалеке, второй год ее распиливают, разнимают на утиль.
Проглянуло солнце, скалы попытались улыбнуться. Серая поверхность заиграла оттенками розового, кирпично-красного, местами льдисто засеребрилась.
— Красиво у нас, — сказала лавочница. — Если вы ищете комнату…
— Нет, спасибо.
— Некоторым нравится. Правда, купаться здесь опасно. Из-за приливов. Зазеваешься — угодишь в ловушку. Я никак не привыкну, боюсь.
— Вы не бретонка?
— Я из Бордо, мсье. Кабы не муж…
Оно и видно, подумал я. Слишком разговорчива для бретонки. Я уже привык к здешним жителям — сдержанным, неторопливым, одетым старомодно и неброско. Отсюда далеко, очень далеко до Парижа, до теплого Бордо, до пляжей Лазурного берега.
Солнце исчезло за низким сводом облаков, море придвинулось угрожающе. Оно без единого паруса, пустое, вне людей, вне времени. Легко вообразилась флотилия Вильгельма Завоевателя.
Читанное воскресает то и дело. И удивительно зримо. На гранитном бугре — церковка из дикого камня. Она помнит Вильгельма, герцога Нормандского, двинувшегося за море. Там, на английской стороне, такие же хмурые скалы и тоже есть край земли — мыс Лендс-Энд. Вильгельм на головном корабле вынесся вперед, ждал отставших с тревогой, не доверяя стихии, извечно коварной… Персонажи прошлого являются по первому зову, словно актеры на сцену, где декорации уже построены и занавес поднят.
К тому же эпопея 1066 года развернулась передо мной совсем недавно в городке Байе, на «вышивках королевы Матильды». Уникальная летопись, серия. эпизодов, ошеломляюще документальных, созданных современницами Вильгельма. Не знаю, догадались ли в то время прокрутить всю семидесятиметровую ленту, все пятьдесят восемь цветных кадров, — эффект был бы почти кинематографический. Даже когда двигаешься сам, скользя взглядом по «древнейшему в Европе комиксу», как выразился один парижский журналист, поражает динамика рисунка, непрерывность действия, единство стиля этой хроники, созданной словно одной парой рук, не переводя дыхания. Поток наступающих, на воде и на английской суше, надутые ветром паруса, скачущие кони, летящие стрелы, занесенные мечи, а внизу, под копытами коней, — неподвижность убитых, ликование хищных зверей и птиц, лихорадочная жадность мародера, стаскивающего доспехи с покойника. И все в красках, неизменных до конца, — красно-коричневой, желтой, черной, — животные и люди, щиты, заостренные книзу, борта судов, трон надменного Гарольда, самовольно захватившего власть, и яства на пиршественном столе улыбающегося Вильгельма, завершившего короткое, но опасное плавание.
Мы не видим Вильгельма, вступающего в Лондон, его коронование, а судя по описаниям современников, безымянные мастерицы вышили и эти события. Исчезли по меньшей мере двадцать пять метров ленты, оборванные, по всей вероятности, грязной лапой политического интригана.
История посмеялась над ним — Вильгельма не вычеркнуть, английские школьники заучивают, как молитву, деяния Завоевателя, положившего начало британскому могуществу. А чтобы урок не забылся, педагоги везут учеников, целыми классами, через Ла-Манш, в городок Байе. Они толпятся в музее и во дворе, под трехсотлетним плакучим вязом, — послушные, стесненные приличиями мальчики и девочки в унылых курточках. Слушают бесстрастные объяснения учительниц — скуку смертельную выражают их лица без возраста, без эмоций, словно замороженные.
Думается мне, с восшествием норманна Вильгельма на престол Англии усилились сложные отношения двух наций, разделенных нешироким проливом. В промежутках между войнами, омрачавшими прошлое, и после них до наших дней — холодная война самолюбий, соперничество, муки уязвленной гордости, перепалка насмешками, карикатурами, пародиями.