Морской волк, сидевший с нами в блинной, медленно цедил слова, отвечая Лорану:
— Руки ведь нужны. А сын не помощник — устроился на бензоколонке. Не жирно, да маяты меньше. Рыбацкое дело ненадежное — так он считает. Не достал нас «черный прилив», так в другой раз достанет — счастье выпадает лишь однажды. Отвернулась молодежь от моря.
Раздирающий уши клекот раздался в саду. Я выглянул. В траве тускло блестело и трепыхалось нечто металлическое. Лоран держал рукоятку. Он то наваливался на нее грудью и толкал, то тянул на себя. Машина ревела, выла, густо воняла бензином. Созданная технической мыслью для кошения газонов, она, должно быть, хотела чего-то другого. Вероятно, помыкать человеком.
— Халтура, — сказал я, спустившись. — Из-за чего столько шума?!
Стебельки за спиной Лорана выпрямлялись, вставали высокой щетиной. Он утопал в резиновых сапогах, лоб блестел от пота.
— Мученье, — вздохнул профессор. — Но я не так богат, как Ренодель.
Вилла Реноделя рядом, за оградой. Он чем-то управляет, во что-то вложил деньги, и весьма умело. В море он не выходит, но щеголяет в морской фуражке, в «клубном» синем пиджаке с блестящими пуговицами и важничает. Жослены прозвали его «адмиралом». Оба они — Ренодель и его супруга — вчера явились с визитом. Сидели очень прямо, цедили вежливые слова, взирали, скрывая любопытство, на советского приезжего. Интересовались, какая в Ленинграде погода.
Ренодели наняли трех португальцев, и они в несколько дней привели сад в порядок. Жослены, видя гладко выбритый газон и прополотые клумбы, устыдились.
— Позор! Джунгли развели…
Мы начали «уламывать» передовую технику посменно. Она зверски сопротивлялась. Рослая сочная трава была ей явно не по зубам — косилка глохла в чаще и замирала безжизненной тушей. Участок Жосленов к тому же занимал склон холма — проклятая машина на спуске вырывалась, норовя скатиться вниз и протаранить забор, а на подъеме артачилась, гнала из меня пот ручьями.
— Заплатил я недорого, — поведал Лоран. — Соблазнился вот… Польстился на дешевку. Соберу средства, куплю модель поновее, полегче.
— Надо ли? — спросил я.
— А как же…
— Косой не пробовали?
Ведь куда легче косой на пересеченной местности. Да и чище. Лоран согласился. Он вырос в деревне, понимает. Но отец, почтовый чиновник, не приучил сына к ручному труду. Косу не доверял сыну, рассеянному, мечтательному гимназисту, погруженному в науки…
— Так я умею косить, — произнес я и пнул ногой притаившуюся в траве зверюгу.
Решено: Лоран покупает косу, брусок, я принимаюсь за дело, обучаю его и Жюли.
Правда, я давно не брался за косу. С той поры, как вышел из школьного возраста. Однажды, лет двадцать назад, проходя через Михайловский сад, услышал свист стального лезвия, ни с чем не сравнимый. Эх, раззудись плечо! Выпросил косу у оторопевшего дядьки — под мою материальную ответственность. Ничего, не утратил сноровку… Увлекшись, не заметил, как сгрудились на тропинке гуляющие — косарь в нарядной рубашке, в модных брючках произвел сенсацию.
Кто-то, кажется, аплодировал…
Жаждал ли я нового триумфа? Откровенно — нет. Я испытывал некоторую неловкость. Советский человек — и вдруг с косой… Подобает ли за рубежом? Коса — она есть пережиток старой российской деревни.
На другой день — вечерняя роса еще не успела пасть — Лоран торжественно внес длинный, перетянутый липучками сверток. Мы лихорадочно распутали его. Я взвесил, примерил… Та, дедовская, была сподручнее. Косье было деревянное. Французская целиком из металла и заметно тяжелее. Рукоятка у той была на уровне моего плеча — махай, не нагибаясь, а у этой ниже. Что ж, буду косить, двигаясь в гору.
— Сойдет, — сказал я тоном знатока.
Влез в сапоги Лорана, велел подать банку с водой — смачивать брусок — и спустился к забору. Лоран и Жюли двигались следом, их лица выражали почтительное любопытство.
Я обмакнул брусок и поднес к лезвию. Ответит ли мне французская коса? Ответит ли той же песней, какая, бывало, разливалась по полям моей юности?
Сперва, клинок-неохотно позвякивал. Не сразу мы нашли общий язык. Три-четыре раза я провел бруском нерешительно, с паузами, боясь порезаться, пока не пробудилась удивительная память мускулов, сохранившая навык. А потом зазвенела коса — и ничуть не хуже, чем та, ярославская…
Эх, раззудись плечо! Клич древнего аутотренинга, непереводимый на французский язык! Неуместный в атмосфере технического прогресса… Но он лучше всего выражает мое настроение. Взмах — и трава легла под косой, как и подобает ей ложиться. И тотчас стали наплывать полузабытые картины. Утренний туман легкой накидкой и нежной невесомости, серебряный от росы клевер. Обнажившееся гнездо земляных пчел, янтарный кирпичик сот, сочащийся медом, необычайно вкусным…