Все нужно было начинать сначала. Именно об этом и думал, засидевшись за полночь в лаборатории.
Он только что пережил тяжелую личную драму, но думал не о ней. По своей неожиданности и нелепости она казалась чем-то несерьезным, глупой шуткой.
Он сидел над журналами проб и анализов, машинально переворачивал исписанные листы. Вот неровные карандашные строчки, которые были написаны во время первой послевоенной экспедиции в Каракумы. Видно, что писавший не очень серьезно относился к своей работе и делал ее, как делают необходимую формальность.
А вот записи второй экспедиции. Эти сделаны уже более аккуратно и подробнее первых. Тот, кто писал, видно, понял цену скрупулезной фиксации самых на первый взгляд непримечательных находок, наблюдений и выводов.
Так оно и было на самом деле. Когда ему пришлось отстаивать необходимость дальнейших поисков против доброго десятка людей, имеющих ученые звания и высказывающих непререкаемые истины, он убедился, что любая мелочь экспедиционных наблюдений может оказаться решающей в споре. Впрочем, надо было еще уметь ссылаться на авторитеты, даже на такие, которые ни с какой стороны не имели отношения к спорному вопросу. Этого он не любил и не умел делать.
«Тайна пустыни, — думал он. — А может быть, никакой тайны нет и вообще никогда не было? Очень просто, слово „черный“ ассоциируется со словом „злой“, и нет здесь никакой физической подоплеки. Каракумы — значит злые пески. Вот и все».
Он придвинул микроскоп, поправил предметное стекло. На нем, залитый коллодием, лежал тонкий слой каракумской пыли. Сложная система линз превращала пыль в причудливый и странный мир, в котором среди обколотых, выщербленных глыб кварца и полевого шпата попадались обломки ракушек, тонкие пластинки известковых солей, сохранившие с одной стороны следы перламутра, иглы из сернокислого стронция, бывшие когда-то скелетами радиолярий. Все это свидетельствовало о том, что пустыня лежит на месте древнего моря. Это могло заинтересовать геолога, палеонтолога, для физика не было ничего.
Можно ли в таком случае признать беспочвенность дальнейших поисков? Нет, хотя бы потому, что никто не смог установить, кому принадлежат трехпалые отпечатки лап. И еще потому, что никто не мог объяснить причину странного свечения в пустыне, которое видели все члены второй экспедиции. Сполохи? Отблески далеких молний? В это не очень верили даже те, кто пытался объяснить свечение простыми зарницами.
Во время второй экспедиции он познакомился со старым чабаном, который бродил с колхозной отарой почти в самом центре Заунгузских Каракумов. «Трава здесь, сынок, волшебная, — шутливо ответил на его вопрос чабан, приятно удивленный, что русский ученый так хорошо говорит по-туркменски. — За одно лето овцы вдвое набирают в весе».
Он усомнился и спросил, почему чабан не расскажет об этом другим. Старик ответил, что он слишком стар, чтобы выслушивать насмешки, и не хочет, чтобы на него смотрели, как на дивану — одержимого. Игорю Петровичу это было понятно. Он тоже знал косые взгляды, реплики, брошенные мимоходом, намеки на научную нечистоплотность.
Старик рассказал ему странную и грустную историю о сумасшедшей женщине и безглазом ребенке и, вероятно, почувствовав доверие русского к своим словам, вытащил из треугольного амулета на шее небольшой камешек.
Лабораторный анализ камня показал присутствие свинца с атомным весом 208. Очень незначительное содержание, но оно было и красноречиво свидетельствовало, что там, где найден этот камень, может быть обнаружен и элемент, конечным продуктом распада которого является свинец-208.
Это было первым реальным и бесспорным аргументом. Его признали все самые непримиримые оппоненты, самые недоверчивые скептики. Они горячо поздравляли Игоря Петровича с успехом, жали ему руки, предрекали большую славу. Как будто он ради славы отстаивал свою гипотезу!
Они были искренни — в этом он не мог ошибиться, несмотря на свою недоверчивость к громким словам и слишком дружеской откровенности. Они не кривили душой, поздравляя его. Из каких же соображений потом отреклись от своего мнения? Никто не спорит: минерал, который он пытался найти, обычно встречается в пегматитовых жилах и гидротермальных месторождениях. Ни тех, ни других в Каракумах не обнаружено. Но ведь факт оставался фактом: свинец-208 в Каракумах был, а следовательно…
Он был уверен, что найдет. И нашел бы еще тогда, не случись непредвиденного. Оно подкралось к институту мрачной закрытой машиной, которую в просторечье метко называют «черным вороном». Оно чугунно и уверенно простучало по коридору каблуками сапог. Оно вошло в лабораторию в виде двух человек в форме. «Вы Самарин?» — спросил один. Несколько удивленный ночным визитом, он подтвердил, что да, он. «Игорь Петрович?» — уточнил второй. Он подтвердил и это. Тогда первый казенно, без интонаций сказал: «Одевайтесь. Вот санкция прокурора на ваш арест».
Все это было дико и непонятно. Первое время он ругался и требовал. Потом просил. Потом замолчал. Но внутри осталась какая-то точка, словно сконцентрировавшая в себе события последних дней, недель, месяцев, — черт его знает, сколько времени прошло с тех пор, как мир замкнулся в каменную коробку! Она непрерывно дрожала, эта точка, она походила на сжатую до отказа пружину, готовую каждую секунду с визгом развернуться. И еще осталось хмурое любопытство: что же дальше?
Он отвечал на вопросы человека с малиновыми петлицами, сидя под режущим светом трехсотсвечовой лампы. Вопросов было много — дружелюбные, вкрадчивые, подсказывающие ответ, откровенно грубые. Они вились, словно туча злых весенних москитов, и жалили, жалили, жалили…
Он отвечал обдуманно и детально. Иногда не отвечал. Это было не упрямство, это была расчетливая, холодная ярость. Он жгуче ненавидел в тот момент, сам не зная кого: следователя, товарищей, жену ли. Впрочем, о ней он не вспоминал — санкция прокурора явилась той последней соломинкой, которая ломает спину верблюда. Он вычеркнул ее из своей жизни. Она превратилась в абстракцию, имеющую название, но не имеющую форм. Она стала такой же далекой и ненужной, как та фиолетовая туманность в «мече» Ориона, которая так нравилась ей бунтующим взрывом материи. Она…
— Хватит! — горько сказал Игорь Петрович и перевернулся вниз лицом. — Хватит! К черту!..
Начиналось такое, о чем лучше было не вспоминать.
Глава четвертая. Мираж
Мергенов проснулся с неприятным ощущением, что на него кто-то смотрит.
Был серый час между ночью и утром. Бледнели звезды, тянуло зябким холодком рассвета. На фоне белесого неба ясно вырисовывался силуэт гигантской овцы.
Это была до ужаса несуразная овца. Толстая, неуклюжая, она присела, по-собачьи, на задние ноги и медленно двигала выдававшейся вперед зубастой нижней челюстью. По ее гладкой — без шерсти — коже, усыпанной жабьими бородавками, время от времени прокатывались судорожные волны.
Мергенов видел животное очень ясно. Ему даже казалось, что он слышит тяжелое дыхание этого монстра и ощущает исходящий от него затхлый запах. Вот овца неуклюже подняла переднюю ногу, искривленную, словно вывернутую из плечевого сустава, потерла морду. И Мергенову бросились в глаза три широко расставленных пальца, заканчивающиеся острыми копытцами.
— Игорь Петрович! — сиплым шепотом позвал Мергенов, не отрывая взгляда от диковинной овцы и пытаясь онемевшей рукой нащупать ружье.
Игорь Петрович ответил длинным непонятным шипением. Мергенов повернул голову и увидел… дракона. Тот смотрел немигающими фосфорными глазами, испускал затхлый запах склепа и шипел. На его тупой морде шевелились чешуйки; два коротких треугольных рога венчали плоскую голову.