— Ни за что! Как же я? Дедушка… Ты подумал о нем? Не слишком ли много ударов для одного человека! Ты не посмеешь, не посмеешь!.. — твердила потрясенная Оля, глядя на брата глазами неистово любящей матери. — Андрей, — повернулась она к Рахманову, — ну скажите вы ему! Что он задумал — улететь навсегда!
— Оленька, пойми, наш долг… — начал Марк. Она отшатнулась, прижимая к лицу ладони.
Ночная птица мелькнула над их головами, крикнув протяжно, и растаяла над морем. Костер угасал. Подул влажный ветер, его порывы гнали искры вдоль берега. Алые точки метались одна за другой, исчезая далеко в темноте.
Оля зябко повела плечами, вздрогнула.
— Поздно. Пора домой.
Она медленно пошла вверх по тропинке. Марк и Рахманов, подавленные, растерянные, следовали за ней. Вскоре они скрылись за поворотом.
Эту ночь Согор провел в лесной глуши, у подножия хмурых елей, до утра бормотавших над ним старинные сказки, полные наивных чудес, мало понятные нынешним людям.
Рассвет обжег края белых облаков. Одинокие птахи, обитавшие в этом затерянном краю, посвистывали где-то вверху редко и робко, как бы не решаясь нарушить первозданную тишину.
Согор неторопливо продвигался все глубже в чащу, озираясь кругом. Жадно вдыхал крепко настоенный смолистый воздух, в котором каких только изумительных запахов не было! Прошлогодней прели и молодой хвои, диковинных трав и скромной красавицы лесной фиалки; соблазнительные запахи грибов, едва уловимый — пушистого нежного мха; грустный аромат, исходивший от коричневых лодочек коры, упавшей с мертвых елей, и горьковатый — осинника. Ручей в овраге глухо бурлил, прыгая по скользким валунам.
Лес поредел. Странник выбрался на просеку. Она тянулась далеко к синему горизонту. Туман кое-где плавал над ней, но заря разгоралась неудержимо, тонкие копья золотых лучей косо пронизывали мокрые кроны берез и голубоватых сосен, озаряя лес и просеку таким веселым, ласковым светом, что душа человека отзывалась ему ликующей музыкой, полной ничем не омраченной радости. Лето стояло на редкость теплое, с короткими, но частыми яростными грозами.
Глядя вокруг, Согор замечал необычайно обострившимся зрением рассыпанные там и тут в траве рубиновые ягоды костяники. Они сверкали, словно крохотные искры расколотой солнцем зари. Плотный, симпатичный гриб боровик недоверчиво глядел на невесть откуда взявшегося человека из-под коричневой от загара шляпки — неужто сорвет? Стройный колокольчик гордо раскинул светло-голубые цветы; кажется, тронь их — и зальются, зазвенят тонко, серебристо.
«Даже и здесь ты не смог бы скрыться от самого себя». Эта мысль возникла так неожиданно, что Согору почудилось, что кто-то незримый, идущий рядом сказал это.
«Опять он? Преследует всюду! А может, Крепов прав — и мы всю жизнь носим в себе двойника, свое реальное второе „я“? Нет, прочь, никогда не приму! Этого не может быть, потому что… это слишком против разума».
Он больше не слышал музыки в душе, не замечал лесной красоты. Солнце, птицы, травы — все вдруг исчезло для Согора, провалилось в иную пространственно-временную плоскость.
«…Планета зла — Харнар! Ты погубил сына и его друзей, к несчастью открывших тебя. Почему же все новые и новые люди нашего человечества неудержимо стремятся туда? Что влечет их? И зачем встретился он, мрачный, уродливый мир, на пути наших звездолетов именно в этот век! Какие грандиозные замыслы рухнули! Как изменилось направление эпохи, как смутились и ожесточились умы! Теперь Харнар отнимает у меня внука, может быть, и внучку — последнее родное дитя. Что там! Приходится лишаться гораздо большего: убежденности в том, что понимаешь стремления и волю миллиардов людей, избравших тебя на первый пост в обществе…»
Он вызвал вибролет. По дороге из передач Информа узнал почти с равнодушием, что большинство голосов на Плебисците отдано за всестороннюю и широкую помощь восставшим харнарцам. «Неистовые» победили. Рахманов мог торжествовать. Согор отрешенно смотрел на расстилавшееся внизу водохранилище, думая о том, что пришла старость — одинокая, никчемная.
Оля и Марк встретили его в аллее перед домом. У девочки веки покраснели от слез, губы вздрагивали.
— Дедушка! — Она прильнула к нему. — Наш Марк… Ты только послушай, что он надумал…