— Мыть ли их?… Прислали из-за границы мне партию курьих яиц…
— Ну?
— …А они в грязюке в какой-то…
— Что-то вы путаете… Как они могут быть в «грязюке»? Может быть, немного… помет присох… или что-нибудь еще…
— Так не мыть?
— Конечно, не нужно… Вы что, хотите уже заряжать яйцами камеры?
— Заряжаю. Да. Пока, — цокнула трубка и стихла.
— «Пока», — с ненавистью повторил Персиков приват-доценту Иванову. — Как вам нравится этот тип, Петр Степанович?
Иванов рассмеялся:
— Это он? Воображаю, что он там напечет из этих яиц.
— Д…д…д… — заговорил Персиков злобно, — вы вообразите, Петр Степанович, ну, прекрасно, очень возможно, что на дейтероплазму куриного яйца луч окажет такое же действие, как и на плазму голых. Очень возможно, что куры у него вылупятся. Но ведь ни вы, ни я не можем сказать, какие это куры будут… Может быть, они ни к черту негодные куры. Может быть, они подохнут через два дня. Может быть, их есть нельзя! А разве я поручусь, что они будут стоять на ногах? Может быть, у них кости ломкие, — Персиков вошел в азарт и махал ладонью и загибал пальцы.
— А отказаться нельзя было? — спросил Иванов. Персиков побагровел, взял бумагу и показал ее Иванову. Тот прочел и иронически усмехнулся.
— М-да… — сказал он многозначительно.
— И ведь заметьте… Я своего заказа жду два месяца, и о нем ни слуху, ни духу. А этому моментально и яйца прислали, и вообще всяческое содействие…
— Ни черта у него не выйдет, Владимир Ипатьич. И кончится тем, что вернут вам камеры.
— Да если бы скорее, а то ведь они же мои опыты задерживают.
Дни стояли жаркие до чрезвычайности. Над полями видно было ясно, как переливался прозрачный, жирный зной. А ночи чудные, обманчивые, зеленые. Дворец-совхоз, словно молочный, сахарный, светился, в парке тени дрожали, а пруды стали двуцветными пополам — косяком лунный столб, а половина бездонная тьма. В пятнах луны можно было свободно читать «Известия», за исключением шахматного отдела, набранного мелкой нонпарелью.
В 10 часов вечера, когда замолкли звуки в деревне Концовке, расположенной за совхозом, идиллический пейзаж огласился прелестными звуками флейты.
Играл на флейте сам заведующий совхозом Александр Семенович Рокк, и играл, нужно отдать ему справедливость, превосходно.
Концерт над стеклянными водами и рощами и парком уже шел к концу, как вдруг произошло нечто, которое прервало его раньше времени. Именно в Концовке собаки, которым по времени уже следовало бы спать, подняли вдруг невыносимый лай, который постепенно перешел в общий мучительный вой. Вой, разрастаясь, полетел по полям, и вою вдруг ответил трескучий в миллион голосов концерт лягушек на прудах. Все это было так жутко, что показалось даже на мгновенье, будто померкла таинственная колдовская ночь.
Александр Семенович оставил флейту и вышел на веранду:
— Маня. Ты слышишь? Вот проклятые собаки… Чего они, как ты думаешь, разбесились?
— Откуда я знаю, — ответила Маня, глядя на луну.
— Знаешь, Манечка, пойдем посмотрим на яички, — предложил Александр Семенович.
— Ей-богу, Александр Семенович, ты совсем помешался со своими яйцами и курами. Отдохни ты немножко!
— Нет, Манечка, пойдем.
В оранжерее горел яркий шар. Александр Семенович открыл контрольные стекла, и все стали поглядывать внутрь камер. На белом асбестовом полу лежали правильными рядами испещренные пятнами ярко-красные яйца, в камерах было беззвучно… а шар вверху в 15 000 свечей тихо шипел…
— Эх, выведу я цыпляток! — с энтузиазмом говорил Александр Семенович, заглядывая то сбоку в контрольные прорезы, то сверху, через широкие вентиляционные отверстия. — Вот увидите… Что? Не выведу?
Следующий день ознаменовался страннейшими и необъяснимыми происшествиями. Утром, при первом же блеске солнца, рощи, которые приветствовали обычно светило неумолчным и мощным стрекотанием птиц, встретили его полным безмолвием. Это было замечено решительно всеми. Словно перед грозой. Вечер тоже был не без сюрпризов. Если утром умолкли рощи, показав вполне ясно, как подозрительно неприятна тишина среди деревьев, если в полдень убрались куда-то воробьи с совхозного двора, то к вечеру умолк пруд в Шереметьевке. Это было поистине изумительно, ибо всем в окрестностях на сорок верст было превосходно известно знаменитое стрекотание лягушек. А теперь они словно вымерли. С пруда не доносилось ни одного голоса, и беззвучно стояла осока. Александр Семенович окончательно расстроился.
— Это странно, — сказал за обедом Александр Семенович жене, — я не могу понять, зачем этим птицам понадобилось улетать?