Адвокат моей жены, считающий, что часть записей в брачном договоре имела характер (цитирую) внутритекстовой, сегодня замешан в афере с отмыванием грязных денег и выведен из списка членов коллегии.
Что добавить? Признание в любви, на которое я так никогда и не решился из-за опасения дать промах? Нефилологическое образование вопреки призванию? Возглас, вырвавшийся во время демонстрации и попавший в протокол? Телефонный разговор, который я против воли должен был выслушать, потому что телефонная станция сваливала нас в кучу, в конференции? Первые робкие пробы пера, безжалостно предаваемые зачеркиванию — «Зачеркиванию Зачеркиваний»? Или, наконец, поздний дебют в католической периодике? (Я дебютировал стихами.)
Довольно, остальным пусть займутся архивисты. Грех им жаловаться на недостаток купюр.
Не стану скрывать, иногда сотрудничество заканчивалось конфузом. Раз рукопись пропала. Раз автор удалился и замолк на годы, а на закате жизни опубликовал поздние стихи, по-моему лучшие в послевоенной поэзии, и экстатические и элегические в то же время, вертикальные — и глубокие и возвышенные, практически без метафор, прозрачные, как вода из Лемана. Только вот однажды в моей машине, запаркованной в подземном гараже (по иронии судьбы, мы делим его с министерством связи), неизвестный злоумышленник порезал все шины, даже запаску, предварительно проникнув в багажник. Ничего не пропало, хоть я держал там ценное рыболовное снаряжение. Наши авторы порой оказываются более ранимыми, чем Норвид, которого совершенно не печатали в последние годы жизни. (За двадцать лет скитаний было опубликовано всего двадцать стихотворений.)
Сколько раз получал я полные вульгаризмов анонимки, которые даже после поправок непригодны для чтения. Меня не интересовало, чьих это рук дело. Я всегда старался четко отделять произведение от создателя и устранять ошибки, а не их авторов, хотя были средства и для этого. Я не считаю, что Пруста следовало бы агитировать за гетеросексуализм.
Как-то раз попала мне в руки тетрадь, переснятая на ксероксе так плохо, что часть текста было совершенно невозможно прочесть, но я легко распознал авторов, двух довольно известных писателей, которым я помогал пробиться, — мне было достаточно нескольких черт стиля. Один демонстрировал сильную склонность к вводным предложениям, как будто постоянно бросал тему, самому себе перебегая дорогу. Второй громоздил сами себя порождавшие перечисления с добавлениями подробностей, новый член выступал из предыдущего, как телескоп или пленка, если ее, туго свернутую, выталкивать пальцем с середины. А еще его тянуло на архаизмы: так, вместо «вчера» он писал «давеча», вместо «недавно» — «намедни».
Я никому не признался в своем открытии, не хотелось доставлять людям неприятность. Считаю, что творчество должно иметь поле для безумств, и даже тарабарщина, залитая подлой типографской краской, производимой из гуталина, может дать что-то ценное. Писать следует в любом случае (и вычеркивать, вычеркивать), даже на матрицах, а валки, тиражирующие эти несколько экземпляров, со временем отожмут лишнее. Существуют ошибки творческие, и масса произведений возникла в результате оговорок, а смертельными типографские ошибки бывают, как известно, только в «Семейном Докторе». Я сам не отказываюсь от грехов моей молодости, хотя сегодня знаю, что надо было писать иначе. Будучи в Провансе, я увидел старую могильную плиту с орфографической ошибкой, зачеркнутую и исправленную резцом. Да, камнетес был неграмотным (и это в краю трубадуров!) и перенес текст с листка на камень по принципу картинки, сохранив зачеркивание. А разве в академических изданиях не даются все варианты текста? Я лично ничего не имею против академических изданий.
Существует еще вопрос читательской публики, которая в общем-то и должна меня здесь интересовать. Какой тираж укладывается в понятие экспериментального текста? В законе он определен как сто экземпляров. Я не стал бы особо привередничать в этом вопросе. Цифры — вещь относительная, даже единственный экземпляр может пройти через руки многих читателей, как объявления или псалмы, или остаться вообще неразрезанным — многостраничное свидетельство о смерти.