— Неожиданно мы обнаруживаем давно выключенный телефон и не можем простить себе оплошности. Мы втыкаем штепсель в розетку и долго ждем, обескураженные тем, что никто не звонит, а что тут удивляться: аппарат не хранит несостоявшихся соединений. Но как-то раз, входя в квартиру, мы вдруг слышим тревожный звонок, бежим, лампа, до сих пор стоявшая, падает с комода и разбивается на мелкие кусочки, а свет от нее как будто попал на призму, мы срываем трубку — слишком поздно, слишком поздно, опаздываем на один сигнал.
— … когда я уезжала в прошлый раз, ты совершенно засушил цветы. Надеюсь, что теперь ты не забудешь: тот, что на окне ванной, должен стоять в воде, и, кроме того, ему надо устраивать душ из пластиковой бутылки, но не из-под крана, боже упаси. Выброси паштет из холодильника, потому что наверняка заплесневел, не забудь внести платежи, чтобы нас снова проиндексировали, в свободные минуты молись за меня (смиренная просьба грешника имеет хорошие шансы быть исполненной), впрочем, я должна кончать, не обнимаю.
— Несмотря на все это, — говорил я в трубку, объединившую в одной упаковке экспрессию с восприятием. И даже сигнал, монотонный, как поток слов, запнувшийся на союзе, не смог отбить охоту говорить. Я выкладывал все без обиняков, терапевтически, глубоко дыша, до диафрагмы. Кто испортил коробку передач, сократив скорости так, что задний ход выскакивал сразу после третьей скорости? Кто слишком долго держит холодильник открытым и выращивает в нем ледяные торосы? Кто в приливе ярости разбил хрусталь, значительно более ценный, чем лампа? Кто постоянно напевал глупый припев, несмотря на мои просьбы прекратить? Почему попытки сближения оборачиваются увеличением дистанции? Что с нами, pluralis которых не имеет уже ни на грош величия? Что с фикцией?
— Мы будем ее поддерживать, — уверяла Анна, — эпизодически, пусть пухнут папки и скоросшиватели, пусть пенится вода. Я покрашусь в рыжий цвет, а ты для равновесия в природе отпустишь бороду и будешь проверять рукой, настоящая ли, будешь водить по ней пальцем, как по щеточке для ногтей. Мы будем переплетать сюжеты, и будут множиться лица, особенно на именинах, устраиваемых в соответствии с календарем. Посеянная еще зимой, осенью, стало быть, родится детвора, дедок-бабок охватит умиление. Мальчик будет немного шепелявить. Девочка — унаследует от матери веснушки, все до одной. И пока карапуз, это сплетение генов, будет играть под столом, в очередном санатории неподалеку отсюда мама будет по-настоящему умирать, подводя итог всему тому списку болезней, которыми она переболела.
Антошка родился за месяц до маминой смерти и плакал на похоронах, видимо, с голода, во всяком случае, наверняка не по ней. Родители Яна снова окружили нас заботой. Кормящая мать, я возила его к ним каждую субботу, на уик-энд с полным пансионом. Иногда ему хотелось есть уже в поезде и полностью высасывал меня под свитером. Однако это вызывало возмущение пассажиров. «Здесь вам не Варс», — буркнул раз один из них, евший бутерброды с маслом.
Он рос хорошим малышом, совсем не болел, ножки пряменькие, волосики кудрявились за ушками. Гулил, произносил отдельные слоги, шепелявил. Рос быстро, вырастал из одежек, перепрыгивая сразу по два номера. К сожалению, был немного похож на отца. На щечках у него обозначались ямочки, придавая лицу несерьезный вид, серьезности не приличествующий. Нос обещал быть неузким, с местом для насморка. И губы, не успеешь оглянуться, как они выгнутся в дуги, соединенные общей тетивой, тугой, выбрасывающей меткий ответ. Между тем я ни о чем не спрашивала, толкала коляску вперед, при въезде же на бордюр — наоборот, тянула, потому что приходилось быть осторожной, чтобы не испортить колесо, которое любило в такие моменты отваливаться.
У нас родился сын, Антон, для которого с этого момента мы будем делать все. Будем зарабатывать, откладывать и умножать на коэффициент инфляции. Прививать ему знания, принципы и вакцины кори. Жизнь приобретет смысл и порядок, каждый день фиксируемая фотографией в альбоме, отмеренная — как только будет стоять на ножках — на дверном косяке в кухне, точно, так, чтобы не потерять ни миллиметра прибавления в росте. Похож на мать, однако родился без осложнений (характерных для нее). Глаза темные, светлее уже не станут, блестящие от лихорадки смотрения. В открытых, как для снимка на паспорт, ушах — чуткий слух. С губ, того и гляди, сорвутся слова. Вкус хороший, впитанный с молоком. Нос крупный, нюх гарантирован.