Они делали ошибки, это их право, но хуже всего то, что они скрывали от меня правду. Они ничего не говорили об апатии, которая охватывает их, когда утром вставать надо, а совершенно незачем (говорят так: вставать от и до, правильная форма глагола). Умалчивали они о состояниях страха, о которых правильнее было бы кричать, призывать к мести. Ни одного упрека не слетело с их уст, а ведь было в чем упрекать. И никогда, даже шепотом, они не назвали меня старой ведьмой, хоть я и приложила все усилия, чтобы это словечко украсило их словарь. Не думаю, что они произносили его после уроков — тогда они совершенно замолкали.
Я тоже, должна признаться, не открывалась им полностью. Очень редко признавалась в своих сомнениях (например, в отношении того, где ставить ударение в слове «аккурат»). Я обходила обширную, но запутанную тему сочетания причастия с другими частями речи. Рассказывая о годах учебы и эмиграции, я опускаю эпизод с R-ом, ибо до сей поры мне делается не по себе (слышу его голос, хлопанье двери, шаги на гулкой лестнице, лязг ворот и потом обычное движение на бульваре, звуки, летевшие уже не ко мне).
Я умолчала о времени дружбы с Норой, о ее англосаксонском акценте, о вызывающих манерах, которые (сигарета, висящая на губе) даже в наше время были бы дурным примером, я ни словом не обмолвилась о последних месяцах в приюте, куда я ездила ежедневно, сначала на метро, а потом омнибусом, тяжело тянувшим в гору и осторожно съезжавшим с нее уже с западной стороны, — солнце просвечивало через пыль, которая всегда клубилась, сидевший справа селянин щурился, и морщины на его лице, похожие на отвалы земли и рвы, становились еще глубже, — я выходила прямо перед ворогами, водитель провожал меня взглядом, а санитарка приветствовала улыбкой: «Уснула, сейчас ее лучше не будить». Я никогда не объясняла им исключительной актуальности форм давно прошедшего времени, единственных, претендующих на истинность.
Анна входила в группу продвинутых учеников. Как все, она была из хорошего дома, что здесь означает квартиру в старой постройке с видом на помойку, на перекладину для выколачивания ковров и детскую песочницу или цветник, трудноотличимые одно от другого, одинаково пустынные, вымершие. Анна в подробностях рассказывала мне о жизни. Одевалась она, насколько могу судить, модно. А иначе чем можно объяснить всегда черные колготки, короткий, вечно расстегнутый кардиган, ботинки неизвестно на каком каблуке, потому что он пропадал в толстой подошве, юбку короче, чем шорты, и серьгу, меняющую место каждую неделю, перескакивающую с брови на нос, а потом на губу. На голове у нее был плейер, в смысле — наушники, которые я даже примерила. «Тише!» — кажется, вскрикнула я, когда они включились. Слышу я все еще хорошо, а очки надеваю только при чтении газет с мелким шрифтом. В рассказе Анны практически не было ошибок.
Как-то раз возвращалась она от подруги. Было уже поздно, горели лампы, дождь перестал и свет четко отражался от луж. (Может, лучше сказать «отражался в лужах», а не от луж?) Особо она никуда не спешила, останавливаясь у витрин, никогда не гаснувших. Было пусто вокруг, изредка проезжали машины, на остановке под навесом не было никого, все уехали с последним автобусом.
До дома оставалось совсем близко, когда из подворотни вышел мужчина, и нельзя сказать чтобы он бросился вдогонку, но он пошел, пошел за ней. Анна ускоряла шаг и, встревоженная, то и дело поглядывала назад. Он держал дистанцию, впрочем, достаточно короткую, чтобы ее можно было сократить одним махом, не длиннее двух десятков метров, три-четыре дома. И что хуже всего, пройти оставалось кусок с прилегающим к улице парком, в котором не было ни фонарей, ни витрин. Анна предусмотрительно перешла на другую сторону. Мужчина пересек проезжую часть точно в том же месте, под тем же самым углом. Ей не хватало ни смелости закричать, ни силы бежать. Пронизанная ужасом, она еще раз обернулась и увидела пустую улицу, преследователь куда-то исчез. Она свернула в соседнюю, будучи уверена, что на этот раз он возникнет перед ней, внезапно. Не возник. Отсюда Анна без помех добралась до дома. Она была спасена, выжила. Прекрасно, только вдогонку пускаются, бросаются же в бегство, а не наоборот, впрочем, неизвестно, что быстрее.
Анна благополучно избегала опасностей. Каждую неделю она появлялась у меня целая и невредимая. Я давно присматривалась к ней и видела, как она взрослеет, как губы полнеют без помощи помады и жвачки, которую я велела выплюнуть, чтоб не искажала носовые гласные. Она заворачивала ее в обертку. Была ли она похожа на меня? Да, если не считать серьгу. Я замечала в ее глазах то же самое, давно забытое любопытство, заставляющее впитывать, разглядывать так, будто перед тобой картина, даже если на этой картине только я, сегодня бесцветная, старая, погибающая в шезлонге (я так их принимала, полулежа, чтобы избежать отека ног). В их сообщениях не хватало массы деталей, оказывающихся порой более интересными, чем само действие. Они жили быстро, без заботы о мелочах, целиком поглощенные делом. Они не знали ни ретардации, ни вкуса герундива, им чужды были терпеливо сплетаемые (словно кружева, которые, впрочем, и вяжут) описания. Рэмбоидальные, они пили залпом, глотали целиком. Невелика премудрость все бросить, а вот попробуй выдержать, остаться на плаву. Мне, как тому сообразительному археологу, что на костяном гребне ищет перхоть древних египтян, приходилось все детально реконструировать.