Дары лежат на длинном столе. Никто не должен дотрагиваться до них, развязывать узлы, чтобы посмотреть, что там находится. Узнает это только бог, если великодушно захочет принять скромные даяния. В полдень тонанчес подают новые белые миски — в них рисовый суп без соли и жира, атоле[33] из черной кукурузы, подслащенное лесным медом, бобы и лепешки. Когда все поедят, остатки разделят поровну, и каждый поставит на пол рядом с собой небольшой глиняный горшок с едой для членов семьи.
Когда великий бог начинает скрываться за горизонтом, старейшина величественным жестом возвращает каждому принесенные дары. Ибо великодушный бог не желает брать ничего взамен благ, раздаваемых им, потому, что он творит добро ради самого добра. Тогда печаль опускается на лица индейцев. Так они встречают ночь — печальные-печальные.
Когда наступает тьма, старейшины выходят из хижины. За ними следует Малинче, девочка лет восьми, потом остальные — мрачные и молчаливые. Они предчувствуют, какая их ожидает судьба, если боги не смилостивятся и не примут их скромные подношения. Они идут по тропинке один за другим, совсем как призрачные тени. Кажется, что дорога освещается лишь белыми сомбреро.
Они подходят к священной пещере — земной резиденции божества. Замаскированный травой вход в пещеру настолько узок, что человек едва может в нее протиснуться. Лишь старейшинам дано безнаказанно проникать в обитель богов. Прежде чем туда войти, они зажигают свернутую из кукурузного листа сигару и пускают клубы дыма в пещеру. Ибо только дым способен все обезвредить. Самый старший из них карабкается вверх, исчезает в расселине и через некоторое время показывается оттуда. Тогда Малинче принимает узелки от индейцев и, как непорочная посредница, подает старейшине, который и вручает дары богам. Он принимает их по очереди, уходит в глубь пещеры, развязывает платок и кладет на соответствующее место содержимое свертка. В жилище бога много отделений; в одном — цветы, во втором — мед, в третьем, четвертом пятом — жареная кукурузная мука, золотой песок, деньги и белые черепа старейшин, скончавшихся более двух лет назад.
Когда положено последнее приношение, индейцы возвращаются в деревню, довольные и спокойные. Какое-то внутреннее сияние смягчает их души. В Доме обычаев каждый берет свой горшок и, улыбаясь, прощается с правителем племени и остальными братьями. Они расходятся по таинственным горным тропинкам, ощущая тепло любви в своих печальных сердцах.
Рамон смотрит, как они исчезают во мраке. Индианка с ребенком на руках и мешком за спиной тяжело шагает по склону, раздвигая траву. За ней верхом на тощем муле индеец, ее муж, покачивается на вьюках. В Рамоне вспыхивает негодование метиса:
— Скотина! Нужно женщину посадить на мула.
— Нет, — говорит Хервасио, — мул принадлежит мужу. Если бы он не был хозяином мула, то шел бы пешком.
Проклятый глагол собственности спрягается и здесь: я имею, ты имеешь, он имеет. Работай рука об руку со мной — и ты будешь иметь.
Рамон притворяется, что не понимает. Хитроватая улыбка появляется на его лице.
— Как бы не так! — презрительно произносит он.
Боги тоже нуждаются в хороших людях. Чтобы отличить их от остальных, они берут этих людей к себе. Нам это приносит горе, ибо и нам нужны хорошие люди. Но боги знают, что делают, а мы не знаем и поэтому плачем. Один из старейшин навеки смежил свои очи. Он устал смотреть на страдания соплеменников. Он уже не откроет глаза, ибо зачем смотреть на невзгоды? Самый старший его родственник спешит к правителю племени и сообщает горестную весть: старейшина не желает открывать глаза и двигать руками. Топили собирают всех родственников в Дом обычаев. Приносят остывшее тело и кладут на длинный стол, покрытый толстым шерстяным одеялом, вытканным усопшим. Оно служило ему покрывалом при жизни и послужит саваном после смерти.
У изголовья покойника, готового отправиться в свой последний путь, горит одинокая свеча. На освещенном пространстве пола — три длинных красно-синих пера из хвоста попугая и три стрелы. Сочетание огненно-красного и небесно-синего цветов, цветов мудрости, — благодарность богам. Наконечники стрел покрыты белым пушистым хлопком.
Старейшина, похожий на взволнованного хирурга, делающего операцию, торжественными, плавными движениями совершает обряд: смазывает кокосовым маслом мочки ушей покойного собрата и окуривает неподвижное тело, словно вылепленное из пепельно-серой глины, затвердевшей и потрескавшейся от дождя и солнца.
Прислонившись к двери, барабанщик и скрипач бросают во тьму невероятнейшие звуки. Эту музыку описать невозможно — пронзительные взвизгивания проникают, кажется, в самую душу. Словно собрались все сироты мира и рыдают хором. Этим отчаянным тоскливым воплям индейцы внимают в полнейшем молчании. Они курят, наполняя Дом обычаев дымом. Здесь пахнет потом и немытыми лохмотьями. Колеблется пламя погребальной свечи, она роняет единственную слезу.