С татоуаном Леандро мы стали друзьями. Залогом нашей дружбы были не пригоршни чакирас — бисера, не таблетки, которые мы давали, когда он мучился головной болью, не наше желание ему угодить и даже не уважение его интересов и веры. Всему этому он не придавал никакого значения — его недоверие к нам было безграничным. Он благодарил нас полуулыбкой, прикрыв глаза морщинистыми веками, и молчал. С Рамоном он был несколько проще, чем со мной: их сближал цвет кожи. А сколько раз замолкал Леандро при моем приближении! Разговор либо менял направление, либо прекращался, и все погружались в молчание, тяжелое молчание индейцев. А у меня холодом сковывало сердце, тем холодом, что рождается недоверием.
Но теперь мы друзья. Об этом говорит открытый взгляд Леандро, его сердечная улыбка. Вечером, вернувшись с кукурузного поля, Хервасио и я, искупавшийся в заводи, отправляемся к своей одиноко торчащей на холме покосившейся хижине. Я взбираюсь на холм в сумерках наступающей ночи и нахожу Леандро. Он сидит на корточках, покусывает и посасывает свернутую из кукурузных листьев сигару и выпускает голубоватый дымок. Я сажусь рядом с ним у реки на один из трех валунов, обычно занимаемых мною и Рамоном, чтобы немного побыть вместе. Мы сидим и наблюдаем, как опускается вечер. Я чувствую, что мы стали друзьями, что Леандро мне доверяет. Это заливает мою душу радостью, наполняет всего меня тихим ликованием, делает чуточку счастливее.
Я и не знаю, как пришло это доверие. Оно свалилось на меня, словно манна небесная, в тихий светлый вечер. Я рад, словно мальчик, которому подарили игрушку, о которой он давно мечтал. И вот оно у меня в руках, я удивленно рассматриваю его, любуюсь им, испытываю за него огромную признательность.
Я сказал, что его доверие упало на меня с неба, и это действительно так. Однажды мы вот так же сидели и смотрели на вечернее небо, исчерченное стремительными полетами ласточек. Леандро спросил меня, сильно ли я страдаю от приступов малярии, и я, чтобы успокоить его, ответил, что они стали слабее, хотя на самом деле не мог иногда заснуть от сильного озноба и пота. Несколько дней назад он порекомендовал мне средство от малярии и теперь улыбался, полагая, что оно мне помогло. Наши думы снова обратились к ласточкам, реющим перед нашими глазами. Они то стремительно взвивались высоко в небо, то падали почти до самой воды.
И вдруг одна ласточка упала к нашим ногам. Она, видимо, не рассчитав свой замысловатый полет, разбилась о выступающие из воды камни или же внезапно умерла во время стремительного виража. Мы молча наблюдали эту маленькую трагедию, а потом взглянули в глаза друг друга. И этими взглядами сказали все: он прочитал мои мысли, а я его.
— Татоани[38] Леандро, вот так взлетают и разбиваются наши мечты.
— Так разбиваются, беленький, так разбиваются.
И снова мы погрузились в молчание, ощущая тепло внезапно возникшей дружбы. И вот теперь с его уст вместе с голубым дымком сигары слетают слова, сливающиеся с моими мыслями.
— Татоани Леандро, а ты знал Лосаду?
Мне показалось, что я, вместо того чтобы пожать протянутую руку, стегнул ее кнутом. Обычно он поворачивался торжественно и важно. Но тут он, как филин, быстро повернул ко мне свое лицо, даже чересчур быстро для его лет, и взглянул на меня. Какой глубокий взгляд! Какой проницательный, какой долгий! Затем он словно притоптал, погасил языки пламени, взметнувшиеся в глазах, подобно человеку, затаптывающему угрожающий дому огонь. Помедлив немного, он произнес хриплым, шедшим, казалось, из самой глубины его существа голосом:
— Еще не развеялась его слава. Да, я помню.
На некоторое время я оставил его в покое, чтобы он спустился в пещеру воспоминаний и извлек оттуда что-нибудь ослепительное.
— Много лет назад в этих горах жил сеньор. Он пришел сюда из Сан-Луи[39] и имел много скота. У него был вот такой маленький сын, — индеец показал рукой на ладонь от земли, — которого мы звали Мануэль Гарсиа. Так он и жил, и все было хорошо. Но вот однажды он захотел вернуться на родину и решил продать стадо. Он позвал своего приятеля Марилеса — полное имя его я сейчас не помню — и попросил помочь отогнать на побережье скот для продажи. Марилес не желал, чтобы отец брал с собой сына, но мальчик очень просил об этом, и отец решил исполнить каприз ребенка. Итак, они поехали на побережье втроем и продали там скот.