Пока говорил Торибио, индейцы смеялись, хотя следовало бы рыдать. И Торибио тоже почему-то смеялся. Торибио — это особый тип. Он был пастухом и резчиком тростника на побережье. Он вернулся оттуда больным: с распухшей селезенкой желто-зеленым, цвета болотной воды, телом. Вылечили его куаксиоте[44], цикутой, «бородой» молодых кукурузных початков, настоенной на лапах сверчка. И это не пустая болтовня — вот он сидит передо мной, толстый, старый и болтливый. Обычно, начиная свою речь, он произносит «вот те на». Так мы и зовем его — Торибио Воттена. Он славный парень, и хотя заядлый говорун, но способен пожертвовать жизнью ради правды, сказанной прямо в лицо. Он — ось, вокруг которой вращается колесо наших бесед. Хервасио относится снисходительно к его выходкам, внимательно и с уважением выслушивает.
Трудно было ввести обычай собираться только за тем, чтобы поговорить. Но помаленьку, да потихоньку это вошло в привычку, и наши собрания стали обыденным явлением. Не так-то просто можно было заставить индейцев раскрыть рты. Поначалу Рамон и я чертили на земле на расстоянии пяти шагов одна от другой две параллельные линии и бросали медные монеты от одной черты к другой. Эта игра заинтересовала индейцев. Через некоторое время мы стали играть на сигары до тех пор, пока не скрывался пылающий диск солнца и мы не оставались в потемках. Тогда индейцы молча усаживались на корточки. От них исходил запах сырой соломы, дымной хижины и горячей глины.
Бесконечная покорность светилась в их взорах, устремленных в пространство.
Обычно Рамон начинал говорить первым, пока не включался Торибио. Мы говорили о земле, дожде, скоте. Братья-коры сидели, погрузившись в свои мысли, задумчивые и молчаливые, пока наконец тема не задевала их за живое. Тогда они роняли несколько слов и снова погружались в молчание. Но Рамон скоро нашел их слабое место: ругать Майора. Когда он напыщенно произносил, что Комета такой-сякой разэтакий, все собравшиеся зло посмеивались. И для того чтобы они поделились своими заботами и печалями, нужен был небольшой шаг, который обычно ловко делал Торибио.
— Ты знаешь, Торибио, кто новая любовница Кометы?
— А ну!
— Хозефина, учительница из Сан-Франсиско.
— Послушай-ка, ведь и с ней, как со всеми, может случиться какая-нибудь беда.
Присутствующие смеются.
— Но это дрянная девка, — хмурится батрак с большими глазами навыкате.
— Словно фиолетовый скорпион, — поддакнул Торибио.
Индейцы осклабляются от удовольствия. Они не могут убить Майора и довольствуются тем, что всласть ругают его.
Торибио, улучив момент, рассказал о том, как Хозефина издевалась над индейцами во время выборов младшего судьи и комиссара. Выборы проводятся ежегодно первого января.
— Вот те на, — произнес он, раскуривая сигару и выпуская бесконечную струю дыма. — В день выборов поселок голосовал за Хуана Андреса. Ты помнишь, Хервасио, Хуана Андреса, ослы которого пасутся вот там, ниже ясеневой рощи?
Торибио ждет, пока Хервасио ответит, и продолжает:
— Так вот, выборы состоялись, но, боже мой, что тут случилось! «Не допущу! — каркала баба, как ворона. — Не допущу! Этот — нет! Любой другой… Эй ты, судья, назначай новые выборы».
— «Не могу, учительница». — «Нет можешь, индеец. А если не можешь ты, то могу я. Объявляй выборы недействительными. Этот, как его там, не будет судьей».
«Его выбрал весь поселок». — «Все равно он не будет судьей. Вы хотите, чтобы я послала за Майором? Назначайте новые выборы…»
Только что избранный комиссар осмелился пролепетать:
«Я собрал всех, чтобы обсудить… Я считаю…» — «Здесь обсуждаю я! Я считаю, что ты не имеешь к этому никакого отношения», — отрезала учительница и устроила грандиозный скандал. Она металась так, что только юбки развевались. Затем, сославшись на приказ своего любовника, велела посадить судью в каталажку… Парни думали было сопротивляться. Но она чуть не взбесилась от ярости. Скандал завершился тем, что один из ее приспешников поскакал по направлению к Хесус-Марии на поиски Майора. Итак, вновь избранный судья сидит в подземелье, приговаривая, что его уши превратились в рога, а фавориты Хозефины, чтобы дать работу суду, накладывают первые штрафы… в свою пользу.
Торибио замолкает, а забияка Сантьяго презрительно роняет, поблескивая глазами:
— Это стерва-баба. Но не будь Кометы, такого бы не случилось.
Все беззвучно смеются, оглядываясь, словно остерегаясь кого-то. Пауза — и снова смех, тишина — и снова смех, они как бы казнят осужденного, который принимает забавные позы, развлекая своих палачей. Так проявляется их ненависть.