— Это ты, Отто!
Он ответил и прошел в дальний угол террасы, где стояло такое удобное широкое бамбуковое кресло, что он не колеблясь погрузился в него и, что делал страшно редко, только когда на него находило смятение чувств, вынул из кармана трубку, набил ее крепко табаком и начал курить, как курят любители — бестолково, неритмично затягиваясь, покашливая и непрерывно зажигая ее, так как она все время гасла.
До него долетали теперь яснее, чем снизу, голоса двух стариков, лица которых он видел какими-то неестественными, дряблыми, сизыми и шершавыми. Их волосы казались приклеенными. Руки были красные, в синих жилах. Они просто купались в дыму. Голоса их звучали так ясно в спокойном воздухе, точно он сидел с ними за столом.
Теперь говорил Шренке:
— Ты никогда не был в пустыне, Генрих. Ты можешь себе представить черные скалы в белых, как сахар, песках и светло-желтые дали. Солнце не печет, оно бьет человека, как тяжелым, горячим мешком. Я вылез из бронеавтомобиля, чтобы сориентироваться. Зашел за песчаную дюну и осмотрелся. Тель-эль-Мампсра горела. Черный дым стлался по песку. Мне казалось, что временами я вижу даже бледные столбы пламени. Я взглянул в другую сторону. Черной подковой, словно намеченный пунктиром полукруг, шли танки. Это не могли быть наши. «Это англичане!» — закричал я и бросился за дюну; ты можешь представить мое состояние: мой бронеавтомобиль исчез.
Вокруг был раскаленный песок, дым горящей Тель-эль-Мампсры на горизонте и черные машины, которые приближались, как на экране. Только мгновение я стоял, как будто не верил происходящему. Потом я побежал. Никогда в жизни я не бегал по такому глубокому, тяжелому песку. Я падал, и могу тебе сознаться, дорогой, что было искушение кончить все одним выстрелом. Я падал, проваливался по колено и лежал, дыша как рыба, выброшенная на берег, и снова подымался и видел, как неумолимо, как страшно медленно приближаются танки. Я спотыкался, рот мой был полон песчаной пыли, в ушах гудело. Раз даже с тонким свистом над моей головой прошел снаряд, не знаю в кого нацеленный. Я даже не слышал его разрыва, так был возбужден. Сердце прыгало как бешеное. Я упал на песок и лежал. И вдруг услышал рокот мотора. Я бросился на этот рокот. Мне показался знакомым звук. И тут на меня пошел бронетранспортер. Я вынул пистолет, чтобы не сдаваться. В висках стучало. Как я бежал! Из бронетранспортера меня окликнул знакомый голос. Я опустил пистолет. Ко мне спрыгнул его дядя, этого Отто, — мой старый Ганс. Мы обнялись. «Ты герой!» — кричал он мне, показывая на пистолет. Он думал, я иду в атаку на английский бронетранспортер. Я не сказал ему в чем дело и только спросил: «Ты видел, как я бежал?» — «Нет, — сказал он, — тебя скрывала дюна. Ну, давай скорее. Надо отходить на Фука! Если Роммель жив, еще не все погибло». Да, у меня даже бывает род кошмара, когда мне снится, как я бегу, изнемогая, и песок все выше, и я все больше изнемогаю, и просыпаюсь весь в поту…
— Это сердце, это годы, — отвечал Хирт. — Ты хоть убежал, а я нет…
— Да, я знаю, — говорит тихо Шренке.
— Ты бежал в ослепительном свете тропического солнца по раскаленной пустыне, а я… Если бы ты знал, что за тоска зимний военный русский лес, ты бы на всю жизнь перестал смеяться. Белые как смерть сугробы снега, мороз, который убил землю, лес, людей, все живое. Нельзя дохнуть — больно горло, щеки обжигает, как огнем. Не помогают ни шарфы, ни перчатки. И, кроме того, тьма, проклятая тьма! Вьюга метет, ничего но видно в двух шагах. Проваливаешься в какие-то ямы, куда идти — невозможно разглядеть. Разрывы снарядов ослепляют еще больше. Облака снега крутятся вокруг тебя. Я пошел проверять цепь, — русские были уже на этом берегу Невы, и не нашел из своих никого. Лежали двое убитых, и их засыпал снег. Снаряды рвались всюду. Бои шли по дуге, в казалось, что уже никого в живых нет в этом страшном лесу, где елки стояли, как белые медведи, растопырив снежные лапы; я искал своих, нашел унтер-офицера, и он сказал, что наши еще есть вправо, и он повернул туда. Я сказал, что, судя по следам, налево прошел танк, но чей? Если русский, то мы в кольце.