Именно в такие минуты вспоминаю я лучшие дни, волнующие дни, дни напряженной, горячей жизни. Один из них особенно живо встает в памяти, один из тысячи, как день необычайной радости.
Мы были в море, у берегов Южной Америки, и мчались на юг, как олень. В последние сутки ветер постепенно крепчал, и весь день за кормой нашего судна бурлила белая пена, словно в кильватере военного корабля. За сутки мы прошли 270 узлов, и это было чудесно, хотя, конечно, многие суда делают иногда и побольше. Но для нас это была исключительная удача. Ветер дул чуть сбоку, что особенно благоприятствовало нашему судну, и дул с необычайной силой. За нашим капитаном установилась репутация «бесшабашного», и в данном случае он гнал корабль как никогда.
В этот чудесный день мы не плыли, а летели, то взлетая вверх, то бросаясь вниз, в пропасть, дикими прыжками мчась вперед в бешеном порыве. Ветер ревел на реях и бушевал в вантах, и паруса пузатились до того, что были тверды, как железо. Мы мчались по морю огромными прыжками — других слов я не нахожу. Наше судно, казалось, перелетало с одной ревущей волны на другую, перемахивая через зияющую пропасть между ними. Мне приходилось плавать на быстроходном паровом судне, на турбоэлектроходе, идущем со скоростью более двадцати узлов, но я никогда не испытывал такого чувства быстроты. На этом небольшом старом паруснике радость от скорости его хода была такова, что мы громко смеялись и кричали в восторге.
Шум ревущего ветра и непрерывное кляк-кляк-кляк блоков талей, рев огромных волн, догоняющих одна другую, скрип и звон каждого блока и бруса звучали для нас словно танцевальная музыка. Нам казалось, что мы мчимся со скоростью девяносто миль в час. Вода за кормой бешено бурлила, вздымаясь белой пеной. Мы бегали взад и вперед, то подтягивая здесь, то отпуская там, пока, казалось, что мы вот-вот свалимся с ног. Но, работая, мы громко пели и кричали. В нас будто вселился дух ветра. Хотелось плясать или начинать кулачный бой. Мы были словно обезумевшие, в каком-то невыразимом экстазе, и уже начинали думать, что наш корабль оторвется от воды и устремится к небесам, как крылатый бог. Над носом корабля взлетали каскады брызг, искрясь на солнце. Передние паруса стали мокры до последней нитки. Водопротоки превратились в ручьи, в водопады.
Припоминаю также, день был такой, что вселял в сердце радость, — ясный, солнечный, величественный!.. Солнце ярко светило в небе. Небо было невыразимой голубизны. Мы мчались вперед по чудесному морю, которое заставляло нас петь. Далеко-далеко, насколько хватал глаз, нас окружало море, сверкающее и не спокойное. Синее оно было, и зеленое, и ослепительной яркости на солнце. Оно вздымалось огромными, словно горы, валами.
Волны разбивались с ревом и разлетались пеной. Снова вздымались, налетая одна на другую, и снова превращались в пену. Ритм, мелодия, музыка были в этих взлетах и падениях волн. В душе нарастало такое чувство, что хотелось броситься в эти волны, принести себя в жертву чудесной стихии. Хотелось слиться с морем, быть его неотъемлемой частицей, вечно жить с ним. Это было и чудо, и величие, и ужас. И необычайная, возвышенная радость наполняла всю душу при виде этой красоты.
И на другой день, спустя сутки, когда сидели за обедом внизу, мы чувствовали, что наш безумный корабль делает еще более отчаянные прыжки, перескакивая через еще более грозные волны, вздрагивая и торжествуя каждой частицей своего существа. Казалось, он был наполнен какой-то беспокойной, величественной, огненной жизнью. Мы забывали, что он сам — произведение рук человека. Мы забывали, что мы сами — люди. Он казался живым, бессмертным, ужасающим. Мы были его слугами, невольниками. Мы были звездной пылью, несущейся в хвосте кометы. Мы звонили в тарелки, сидя за столом, не было предела нашей радости. Мы пели, кричали и называли свой корабль величием и славой всех морей.
Но конец человеческому величию неизбежен. Конец нашему величию наступил в тот момент, когда мы сидели за обедом. Внезапно дверь откинулась назад на своих петлях, и помощник капитана в дождевике крикнул: «Все наверх! Не задерживайсь!» Пришел час. Корабль уже не мчался с прежней скоростью, он убавлял ход. С наветренной стороны надвигался шквал. Линию горизонта затянуло серой пеленой. Величие моря уступило место мраку и свирепости. Красота его стала дикой. Музыкальные ритмы ветра словно сменились воем стаи псов.
И тут мы начали «разбирать» свой корабль, укрощать его, сдерживать ход. Мы взяли паруса на гитовы. Затем последовала команда: «Живо наверх, ребята, убрать бом-брамсели!» Мне достался крюйс-бом-брамсель, парус в облаках, огромное серое полотно, бившееся на высоте ста шестидесяти футов над палубой. Ветер ударял в меня, прижимая к вантам, бил и трепал, вызывая слезы на глазах. Казалось, он подгонял меня все выше и выше, к топу, к стень-вантам, к салингу…