Майор пообещал сделать все, что в его силах, и мистер Брюэр ушел, несколько успокоившись.
<p>
ГЛАВА XX. ВЫСОКОЕ ИСКУССТВО</p>
Заезжая театральная труппа поставила два или три спектакля в Миллбурге прошлой зимой, причем очень удачно. Одной из постановок была "Король Иоанн" Шекспира с "выдающимся трагиком мистером Хаммером" в роли короля. Вполне вероятно, что, если бы не досадное недоразумение, представление было бы просто восхитительным. В драме много используются трубы, и постановщик, не имея собственного музыканта, нанял немца, по имени Шенк. Немец плохо понимал английский язык, и постановщик поставил его за кулисы слева от сцены, в то время как сам стоял по правую ее сторону. Шенку было поручено подавать трубный глас, как только постановщк подаст ему сигнал рукой. Все шло достаточно гладко, пока король Иоанн (мистер Хаммер) не дошел до фразы: "Ах, лихорадка вновь гнетет меня!" Когда король собирался произнести эту фразу, постановщик смахнул муху со своего носа, и Шенк, ошибочно приняв его движение за сигнал, изо всех сил затрубил в рог. Король пришел в ярость, постановщик делал дикие жесты, чтобы остановить Шенка, но уважаемый немец предположил, что должен играть еще громче, и каждый раз, в ответ на новое движение, Шенк извлекал из рога еще более потрясающий звук. Результат был примерно следующим.
Король Иоанн. Ах! Лихрадка...
Шенк (с раздувшимися щеками и сияющими за стеклами очков глазами). Та-та-та-та...
Король Иоанн. Вновь гнетет...
Шенк. Тра-та-та-та...
Король Иоанн. Ах! Эта...
Шенк (во всю силу своих легких). Тра-та-та-та-та...
Король Иоанн (быстро). Лихорадка вновь гнетет меня.
Шенк (с испариной на лбу). Тра-та-та-та...
Король Иоанн (к зрителям). Леди и джентльмены...
Шенк. Тра-та-та-та... Бу-бу-бу-бу...
Король Иоанн. Этот немецкий идиот за сценой, который...
Шенк. Тра-та-та-та... Бу-бу-бу-бу...
Король Иоанн. Дует в свой рог, и...
Шенк. Бу-бу-бу-бу...
Король Иоанн. Если вы меня извините...
Шенк. Тра-та-та-та...
Король Иоанн. Я пойду за кулисы и намылю ему шею.
Шенк. Тра-та-та-та... Бу-бу-бу-бу...
После чего король Иоанн исчез, и за кулисами начался скандал, сопровождаемый сильными выражениями на немецком языке. Через десять минут джентльмена из фатерланда можно было видеть стоящим на тротуаре перед театром, с рогом под мышкой, прижимающим к носу окровавленный платок, гадающего, что пошло не так. Тем временем король вернулся на сцену, и спектакль закончился без музыкального сопровождения. После этого случая постановщик всегда нанимал музыканта, знающего английский язык, когда ему было необходимо музыкальное сопровождение.
<p>
* * * * *</p>
Я сам учился играть на рожке. Нет ничего лучше, чем успокаивающая музыка дома по вечерам. Это облегчает бремя забот, успокаивает взъерошенные чувства, оказывает облагораживающее влияние на детей, унимает страсти и возвышает душу. Несколько месяцев назад я подумал, что моим домашним может понравиться, если я научусь играть на французском рожке. Это прекрасный инструмент и, услышав его звучание на концерте, я решил его купить. Я купил его в городе, и решил не говорить об этом никому, пока не выучусь играть хотя бы одну мелодию. Тогда я еще подумал, что когда-нибудь вечером исполню серенаду под окном миссис А., чем несказанно ее удивлю. В соответствии с принятым решением, я решил учиться на чердаке. Когда я впервые поднес рожок к губам, то ожидал извлечь из него несколько нежных нот, даже не умея обращаться с ним; но не извлек ни звука. Я набрал побольше воздуха и сильно дунул. Рожок молчал по-прежнему. Я дунул в него во всю силу своих легких, но результат был тем же. Я мучался с полчаса, после чего сунул в инструмент проволоку, чтобы выяснить, не забит ли он чем-то. Внутри ничего не было. Я дул нежно и яростно, быстро и медленно. Я открыл все клапаны. Я пыхтел, напрягался и продолжал дуть, пока не перестал, опасаясь апоплексии. Я оставил свои попытки и спустился по лестнице; миссис А. спросила, отчего у меня такое красное лицо. В течение четырех дней я настойчиво пытался извлечь из рожка хоть что-нибудь, при этом мои губы опухли и сморщились; я стал выглядеть так, будто постоянно пытаюсь свистнуть. Наконец, я отнес инструмент обратно в магазин и сказал продавцу, что рожок неисправен. Мне нужен нормальный инструмент, а этот способен к музыке не более чем водосточная труба. Продавец взял его из моих рук, приложил к своим губам и сыграл "Милый дух, услышь мою молитву", так же легко, словно напевал. Он посоветовал мне исправить свой рот, и объяснил, как это сделать.
Спустя три дня усилий на чердаке, мне наконец-то удалось извлечь из рожка звук. Но это не были восхитительные ноты; это напоминало ужасные стоны коня Баттервика, когда тот умирал в ноябре прошлого года. Чем сильнее я дул, тем более скорбным становился шум, - это было единственное, что мне удалось выдуть. Когда я спустился к ужину, миссис А. спросила, слышал ли я эти ужасные стоны. Она сказала, что, скорее всего, это корова Твиддлера; миссис Твиддлер сказала ей вчера, что их корова больна.
В течение четырех недель я ничего не мог извлечь из этого рожка, за исключением кровожадных стонов; тем временем, одни наши соседи переехали в другой дом, поскольку наш район вдруг стали преследовать призраки, и три наших горничных уволились по той же причине.
Наконец, человек, с которым я проконсультировался, сказал мне, что "Никто не любит" - самая простая мелодия начинающих; и я приложил все силы, чтобы научиться ей.
После трех недель напряженной практики, в течение которых миссис А. несколько раз говорила, что это жестоко со стороны Твиддлеров, оставлять жить мучащуюся корову, а не избавить ее разом от страданий, я одолел первые три ноты, но потом безнадежно застрял. Я мог сыграть "Никто не..." - и это все. Я исполнил "Никто не..." более восьми тысяч раз; и поскольку казалось маловероятным, что я когда-либо выучу всю мелодию, я решил испытать воздействие хотя бы этих трех нот на миссис А. Около десяти часов вечера я тайком пробрался к передней части дома и приготовился. Я извлек эти ноты примерно пятнадцать-двадцать раз, затем добавил стонов, снова повторил ноты, и так далее. Затем Баттервик натравил на меня свою собаку, и я вернулся в дом. Миссис А. отвела детей в заднюю комнату, а сама стояла возле двери с револьвером. Когда я вошел, она воскликнула: