Подобрав какую-то ветку, я цепляю на нее свою кепку и осторожно приподымаю над оградой. Ничего. Никто по кепке не стреляет. В чем дело? Значит, можно выглянуть? Но я сдерживаю себя. И продолжаю ползти вдоль стены, руками прощупывая влажные ее впадины и неровности.
И мне наконец везет. Между камнями неожиданно обнаруживается щель. Толстым концом ветки, которую я почему-то не выбросил, я выковыриваю из щели песок, мелкие камушки и приникаю к ней глазами.
В неожиданной близости от себя я вижу дом, небольшой, бревенчатый, на высоком, из камня сложенном фундаменте, с застекленной терраской, с двухскатной, крытой толем, крышей, с привычными наличниками на окнах, будто какая-то скромная подмосковная дачка забралась в эти горы, безобидная, мирная дачка, хочется зайти и спросить, не сдается ли. А там ждут пули... Возле дома ни дерева, ни кустика. Людей не видно. Ставни на всех трех окнах по фасаду распахнуты. Но сами окна закрыты, и дверь на террасу тоже. Откуда же стреляли, да еще двое, в две разные стороны сразу? Может быть, эти двое прячутся где-то снаружи, не в доме? Но где же тут спрячешься? Впрочем, за домом могут быть и кусты, и деревья, и какие-нибудь постройки даже. Это за домом, а тут, с моей стороны, ничего такого нет. Значит, надо ползти дальше, может быть, удастся осмотреть другую часть участка.
И я снова ползу по мокрой жухлой траве и ощупываю руками каждый выступ.
Интересно, какой у них план? Если рискнули открыть стрельбу, значит, решили раскрыть себя. А что дальше? Дождаться темноты и бежать? Ведь дядя Осип знает тут каждую тропку, и уйти от погони им будет нетрудно. Да, вполне вероятно, что план именно такой. Хотя они не знают наши силы и очень рискуют. Другого выхода у них, очевидно, нет. Им, конечно, есть чего бояться. Ах, если бы узнать, кто же там скрывается, в этом доме. Конечно, они хотят дождаться темноты и бежать. Значит, нам дожидаться темноты нельзя. Сейчас у них, по крайней мере, два преимущества. Они обороняются, а в наступление вынуждены идти мы, значит, они могут прятаться, а нам придется открыться. И потом, мы им не нужны живые, а вот они нам только живыми и нужны. Значит, что-то надо придумать...
Я продолжаю ползти вдоль ограды, разглядывая каждый камень в ней. И вдруг что-то хлещет меня сверху. Я поднимаю голову. Через ограду свешиваются упругие ветви густого кустарника, ветви усыпаны жесткими глянцевыми листочками. Вот это уже другое дело. Я приподымаюсь и слегка раздвигаю ветви. Передо мной все тот же дом, но теперь я вижу его с другой стороны. И отсюда он дальше отстоит от меня. С этой стороны у него глухая стена, без единого окна. Странный какой-то дом. А вокруг и здесь ни одного дерева или куста. Незаметно приблизиться к дому невозможно.
Вероятнее всего, в доме сейчас трое: Шпринц, Ермаков и дядя Осип. Точнее, так я надеюсь. О ком бы еще стал беспокоиться сейчас Гелий Станиславович? Стреляют, конечно, Ермаков и дядя Осип. Шпринц скорее умрет от страха, чем выстрелит. Как стреляет дядя Осип, я знаю. Хотя вот выстрелил же он два раза - и не попал. А что, если... Нет, надо сначала встретиться с Эдиком и узнать, что обнаружил он.
Но не успеваю я вновь спрятаться за ограду, чтобы ползти дальше, как внезапно гремит выстрел. Я слышу невдалеке короткий, отчаянный вскрик и вижу дядю Осипа с ружьем в руке, он прыгает, чтобы скрыться за угол дома.
И я, не раздумывая уже, подхваченный какой-то жаркой волной, вскидываю пистолет и стреляю сквозь кусты...
Дядя Осип падает навзничь, как подкошенный. Еще бы мне промахнуться на расстоянии в двадцать пять шагов! Он падает, и ружье, ударившись о землю, летит в сторону. Секунду я, застыв, остаюсь на месте. Ну, кто там кинется к нему на помощь, кого еще... И кто кричал сейчас? Главное, кто кричал - Эдик, Давуд, Ахмет, кто? Надо бежать в ту сторону, откуда донесся крик, и надо стеречь Осипа. Вот он приподымает голову, словно прислушиваясь, и слабо шарит вокруг себя рукой, ищет ружье. Нет, обессилев, опять падает. Потом начинает медленно ползти к дому.
- Лежать! - зло кричу я. - Лежать, говорю! Прикончу! Ермаков, выходи.
И тут же кидаюсь вдоль забора на крик. Нет, нет, это уже не крик. Я слышу стон. Мучительный стон. Все ближе. И сердце мое вдруг на секунду тяжко замирает от ужаса. Это стонет Эдик, я же слышу! Так стонут, когда умирают, когда захлебываются в крови.
Я уже не ползу, я бегу, согнувшись, вдоль забора. И вдруг вижу, как навстречу мне бежит, тоже вдоль забора, какой-то человек. Это Давуд, у него какое-то страшное лицо, яростное, возбужденное, горестное...
А вот и Эдик. Мы почти одновременно подбегаем к нему с Давудом. Эдик, разметавшись, лежит на камнях. Пальто расстегнуто, пистолет выпал из руки. Глаза его закрыты, в лице ни кровинки, белое лицо и черные, запекшиеся губы, из которых рвется булькающий, хриплый стон.
Я рывком приподымаюсь над оградой и вдруг вижу, что возле лежащего Осипа стоит, подняв руки вверх и оглядываясь по сторонам, Ермаков, как дрессированный медведь, такой же оскаленный, перепуганный и огромный.
- Зови Ахмета, - быстро говорю я Давуду. - Несите Эдика в машину и отсылайте ее в город, немедленно! А сам возвращайся. На грузовой машине этих повезем. Быстро!
Давуд не успевает мне ответить, я одним махом перескакиваю через ограду и, держа в руке пистолет, приближаюсь к Ермакову. У него какой-то блуждающий, затравленный взгляд, его душит, прямо-таки сотрясает нервная икота. Жалкий, даже какой-то трагикомичный у него вид.
Я подхожу и, не отводя пистолета, громко кричу:
- Шпринц, выходите! Живо!
Меня самого бьет нервный озноб.
Мельком я бросаю взгляд на Осипа, он скрючился на желтой траве, спрятав лицо и подобрав под себя ноги. Жив, гад, жив...
- Не стреляйте! - кричит появляющийся из-за угла дома Шпринц и, увидев Ермакова, тоже поспешно вскидывает вверх руки. - Ради бога, не стреляйте!.. Господи боже мой, какой ужас! - продолжает причитать он, не в силах оторвать глаз от лежащего на земле Осипа. - Какой ужас! К черту, к черту!.. Пропал!.. Это уже совершенный факт! Возьмите все документы... сажайте... Я все скажу! Только не стреляйте!.. Не стреляйте!.. Я абсолютно все скажу... Я все знаю... Я вам пригожусь... Не стреляйте...
В этот момент Ермаков делает нетерпеливое движение, пытаясь опустить руки.
- Руки, - угрожающе говорю я.
И направляю на него пистолет. Меня вдруг охватывает жгучее, просто невыносимое желание выстрелить. И, видно, Ермаков уловил что-то в моем взгляде и вдруг стремительно, как подрубленный, рушится на колени, тяжко, натужно всхлипывая и преданно глядя мне в лицо, все еще боясь произнести хоть слово.
Зато Шпринц, захлебываясь, продолжает визгливо причитать, держа руки над головой и изнемогая от страха:
- Я все скажу... Я все знаю!.. Все, все!.. Меня нельзя убивать!.. вдруг истерически кричит он.
Нервы его, очевидно, не выдерживают. Глаза расширяются, и он не в силах оторвать взгляда от неподвижно лежащего Осипа. Какой ужас, я его, кажется, застрелил. Но перед глазами у меня встает вдруг бледное, перекошенное от боли лицо Эдика, его запекшиеся губы.
И тут я вижу, как перепрыгивает через ограду Давуд. А за ним появляются Володька-Жук и еще какой-то человек.
Спустя несколько минут мы уже гуськом двигаемся вниз по крутой каменистой улочке, туда, где нас ждет машина. Впереди идет Ермаков, руки у него связаны за спиной. За ним иду я, пистолет я так и не спрятал. В кармане у меня пухлый сверток, который привез Осип. Там два паспорта, куча денег и записка от Гелия с двумя адресами в двух разных городах. Давуд ведет Шпринца, за ними несут Осипа.
Вот и все. Мы свое дело сделали - мы, уголовный розыск. Теперь предстоит до конца распутать паутину, которую соткал Гелий Ермаков, хитро соткал, втянув много разных людей. Расследованием его преступлений займутся наши коллеги из службы ОБХСС. Это сложное и особое дело, тут я не специалист. И не пытаюсь в нем разбираться. Вот и Эдик не был специалистом в нашем деле. Зачем только он с нами поехал...