На одном из столиков я замечаю мятый листок с напечатанным меню и направляюсь к нему. Гардероб закрыт, и я бросаю свое пальто на соседний стул. Затем я читаю меню. Да, кое-что есть для голодного человека, например яичница и какие-то паровые биточки. Принимаю решение заказать и то и другое. Начинается ожидание. К счастью, мне есть что обдумать. В том доме, куда я сейчас направляюсь, говорят, идет настоящая война. Мать Кольки-Чумы воюет со своей невесткой, которая хочет с Колькой разводиться. Я невестку вполне понимаю, радости от такого мужа, как Чума, прямо скажем, не много.
Черт возьми, пока тебя тут обслужат, в этом пустом кафе, пока принесут эти несчастные биточки, можно обдумать не только ситуацию в семье Кольки-Чумы. Я вспоминаю, как сострил недавно Петя Шухмин, когда его кто-то спросил, есть ли у него машина. Петя сказал: "Геологи еще ищут тот металл, из которого она будет сделана". Вот так приблизительно обстоит дело и с этими биточками. Говядина для них еще пасется где-то на лугу.
Впрочем, не проходит и часу, как я уже полусытый иду снова по набережной и вскоре, не дойдя самую малость до мастерской хромого Сергея, сворачиваю на одну из улиц. Дом, где живет семья Чумы, где-то тут, недалеко, на территории большого санатория. Жена Кольки работает там поваром.
Вот, наконец, начинается и бесконечная решетчатая ограда санатория. Она сплошь увита диким виноградом, так что даже сейчас, сквозь паутину голых веток, ничего не видно. Около больших красивых ворот установлена будка для сторожа. Когда я подхожу, появляется и он сам, не старый, потрепанный человек в пальто и форменной фуражке с желтым околышком, лицо отекшее невыспавшееся, глаза опухшие и сердитые.
Я прохожу мимо него, небрежно бросив через плечо:
- Инспекция.
Какая именно, я, пожалуй, затруднился бы сказать, но чутье подсказывает мне, что это наиболее сейчас простой и безболезненный способ пройти на территорию. Название нашей фирмы производит порой слишком уж сильное впечатление и служит поводом для всяких домыслов. Расчет мой верен. Сторож, очумело глядя на меня, молча берет под козырек.
И вот я уже иду по длинной, обсаженной кипарисами аллее, огибаю огромное светлое здание санатория, потом еще одно здание, поменьше, с окнами чуть не во весь этаж, видимо медицинский или какой-нибудь процедурный корпус. Возле него я встречаю пожилую женщину в белом халате и, следуя ее указаниям, иду дальше. Наконец где-то в самой глубине красивого парка, даже сейчас красивого, в это время года, я обнаруживаю длинное двухэтажное светлое здание, обхожу его и вижу перед собой знакомую ограду, а за ней довольно оживленную улицу. Нужный мне дом как раз и выходит на нее.
Я отыскиваю четвертый подъезд, поднимаюсь на второй этаж и звоню в квартиру тридцать один. Звоню раз, другой, пока, наконец, дверь не открывается, и я вижу перед собой высокую, худую старуху в очках, на острые плечи накинут темный платок. Взгляд из-за очков колючий и настороженный. М-да. Беседовать подряд с двумя старушками - это, пожалуй, многовато. Но ничего не поделаешь, служба...
- Здравствуйте, Ольга Петровна, - говорю я.
- Ну здравствуй, коли пришел, - отвечает старуха, подозрительно оглядывая меня и вовсе, кажется, не собираясь пригласить войти.
Наконец старуха спрашивает:
- Кто же такой будешь?
- Насчет сына вашего пришел поговорить. Из милиции я.
- А меня не касается, чего там с ним, - уже враждебно отвечает старуха. - Это пущай он сам за себя отвечает.
- Он сам и ответит. Но только узнать нам его надо получше. Вот и решили с вами побеседовать. Разрешите?
- Ничего такого о нем не знаю, - сердито отвечает Ольга Петровна, по-прежнему загораживая дверь. - И говорить со мной не о чем. Больная я.
- Может, он вообще вам не сын? - усмехнувшись, спрашиваю я. - И у нас ошибочка вышла, не туда я пришел?
- Ну сын. Не откажешься. Это вон жена может отказаться.
- Не зря, наверное, отказывается.
- Ну, там, зря или не зря, это уж наше дело.
- Совершенно верно, - соглашаюсь я. - Это дело семейное. Но все-таки разобраться нам с вашим Николаем надо по справедливости.
- Жди от вас справедливости, как же.
- Так я вижу, вы и сами ее не хотите.
- Мое дело, чего я хочу.
- Нет, - резко отвечаю я. - Не ваше... Колькино это дело. Вы для него сейчас хуже чужой, смотрю, а я вроде лучше матери получаюсь. Вас вот уговариваю.
- Ишь ты, - насмешливо ухмыляется старуха, - какой выискался. "Лучше матери!" И чего тебе от меня надо, репей?
- Зайти к вам и поговорить.
- Вот ведь пристал, - неприязненно говорит старуха. - Ну, заходи, коли так.
Она отодвигается, и я переступаю порог. В маленькой передней вешаю пальто и иду вслед за старухой в комнату. Она обставлена куда лучше той, в которой я был утром. Здесь разместился полированный новый гарнитур, венгерский, наверное, или румынский, на полках длинного серванта, за стеклом, стоят хрустальные вазы, красивый чайный сервиз, еще какая-то посуда. На круглом столе с пестрой салфеткой посередине стоит еще одна ваза, низкая и широкая. К столу аккуратно придвинуты тяжелые, гнутые стулья, у стены огромный диван. Под потолком, над столом, висит большая чешская хрустальная люстра. Да, полный достаток в этом доме, словно и не сидит вот уже в третий раз в тюрьме глава семьи, бандит и убийца... Ну да что уж там. Зато, наверное, жена труженица.
- Ну, говори, - все так же враждебно обращается ко мне старуха, прямо садясь на край дивана, словно аршин проглотив, и не думая предложить сесть мне.
И я говорю, первое, что приходит в этот момент в голову:
- Колька опять сидит. Ему бы передачу послать.
- Бог поможет...
- Ну нет, - неожиданно для самого себя запальчиво возражаю я. - Надо помочь. Не вы, так... пусть Ермаков помогает.
- А он-то с какой стороны? - как будто удивляется старуха.
- А с той. Он, если по совести говорить, и вам помочь должен.
- По совести-то - не говори. Нет ее ни у кого, нет и отродясь не было. Беречься людей надо, а не помощи ждать. У каждого на заднем уме чего-то растет. Завсегда чегой-то за спиной прячет, чегой-то через тебя или кого другого хочет себе достигнуть. Слава богу, навидалась.
- Вот вы и Кольку научили так к людям относиться.
- А чего же не научить, коли верно?
- Вот преступник и вышел, грабитель, чуть не убийца.
На старуху мои слова не производят никакого впечатления.
- Э, полно, - равнодушно машет она рукой. - Этому что учи, что не учи. Это само образуется, изнутри.
- А люди кругом уже ничего сделать, по-вашему, не могут? Конечно, с матери да отца начинать бы надо, да поздно уже.
- Ладно, ладно. Это ты все про себя оставь. Чего пришел-то?
Прямо неприступная какая-то старуха, бесчувственная.
- Как все-таки Колька-то у вас свихнулся, не расскажете?
- Кто его знает. Я воровать не учила.
- А кто же учил? Друзья-приятели, что ли?
- Ну! Кому же еще и учить?
- Кто же они такие будут?
- Ты у него у самого спроси, у Кольки. Я-то почем знаю?
- Эх, Ольга Петровна, - вздыхаю я. - Неужто вы добра своему Кольке не хотите? Неужели и словечка за него не замолвите?
- Ты лучше у него спроси, кому он-то добра хочет? Мать уже наполовину в могилу свел, жену старухой сделал, дочка, как травинка, растет без отца. Так пусть хоть подохнет, не сын он мне. Из сердца я его давно вырвала. И все. И не береди. Ничего больше не знаю.
Она поджимает тонкие, сухие губы и отворачивается.
- И Гвимара Ивановича не знаете?
- Не знаю.
- И Льва Игнатьевича?
- И его тоже. Пусть они все вместе с ним подохнут. Понял? Все они такие.