Злость клокочет в ней, неутихающая злость на весь свет. Колька тому причиной? Или Колька - это уже следствие? Сейчас не узнаешь. И ведь ничего о сыне не спросит, ничего. Что ж, она и в самом деле вырвала его из сердца? Но разве возможно это?
- Алеху знаете?
- Ну.
- Погиб он.
- Брешешь.
- Точно говорю. Под машину попал. Бежал с краденым чемоданом, по сторонам не глядел. Ну под колеса и угодил. Помер сразу, на улице.
- Бог, он все видит, - безразлично говорит Ольга Петровна.
- Один дружок был у Кольки, и того не стало.
- Много у него таких-то. Колес на них не хватит, иродов.
- Вам-то откуда знать, много их или мало?
Ольга Петровна молчит, отвечать не желает, даже не шелохнется, смотрит куда-то мимо меня. Потом цедит сквозь зубы:
- Не подъезжай. Никого не знаю. Никакого Ермакова. Много их там всяких.
- Где?
Но старуха снова молчит. Нет, никак не пробиться к этой омертвевшей, бесчувственной душе. И все-таки... Почему-то она назвала Ермакова.
- Внучке-то сколько вашей? - начинаю я новый разговор.
- Восьмой пошел.
- Отца-то любит?
- Ее дело.
- Так ведь ребенок же.
- Говорю, ее дело.
Старуха сидит на краешке дивана все так же прямо, неподвижно, сложив на коленях руки, и упрямо смотрит в одну точку. Ну характер!
- Наталья Викторовна на работе? - спрашиваю я.
- Ну.
- Когда мне ее повидать можно?
- Не цепляйся хоть ты к ней, за-ради Христа, - зло цедит Ольга Петровна. - Дай хоть как-никак жить-то ей.
Она враждебно смотрит на меня сквозь очки. Морщинистое, желтоватое лицо ее по-прежнему неподвижно, живут только глаза. А узкое лицо словно вырезано из старого дерева, сухого, растрескавшегося, в темных провалах блестят глаза, впалые щеки, глубокие, вертикальные морщины бороздят их, редкие седые волосы еле прикрывают бледные, с синими прожилками виски, на худой, морщинистой коричневой шее тоненькая цепочка уходит куда-то под старый байковый халат. Плоха старуха, и в самом деле плоха.
Я поднимаюсь. Больше разговаривать нет смысла. И вряд ли есть смысл искать встречи с женой Кольки-Чумы. Зла у нее на Кольку еще больше, конечно, чем у матери. И справедливо. И никакой войны тут в доме по поводу Кольки нет. Чужой человек он тут, враг даже.
- Всего вам доброго, Ольга Петровна, - говорю я, направляясь в переднюю.
Она молча следует за мной.
Так, не услышав от нее больше ни слова, я и ухожу. И при этом испытываю даже некоторое облегчение.
Я решаю побродить немного по городу. До условного часа, когда надо идти к Хромому, время еще есть.
Солнце между тем незаметно скрылось, небо затягивает серая пелена. Холодный, сырой ветер дует с моря. Снова пасмурно, тоскливо становится все вокруг. И на душе тоже.
Так уж я устроен. Не могу без какой-либо цели бродить по улицам, не умею. Даже когда хочется всего лишь прогуляться, в редкие свободные от работы воскресные дни, какая-то цель непременно должна маячить передо мной.
Вот и сейчас. Я не спеша иду по улице и невольно перебираю в уме, куда бы заглянуть по дороге, кого бы повидать. И мне приходит в голову, что неплохо бы именно сейчас заглянуть в тот необычный магазинчик, где директором был покойный Гвимар Иванович Семанский, и познакомиться с не в меру шустрым его преемником, который не дает прохода Лиде Солодухиной, сестре тоже уже, к сожалению, покойного Лехи.
Адрес магазина мне известен, и первый же встречный указывает мне дорогу. Теперь я уже иду бодро и весело. Любая интересная цель, что ни говорите, а как-то окрыляет. Даже такая, как сейчас у меня. И пасмурное небо над головой уже не кажется мне таким тягостно-тоскливым.
Пройдя две или три улицы со светлыми, невысокими, но довольно красивыми, даже живописными домами, оградами, лестницами и скверами, в которых летом, наверное, благоухают цветы, я наконец отыскиваю среди больших и маленьких магазинов нужный мне, совсем уже скромный, даже как будто стыдящийся своего названия магазинчик. Он и вывески-то не имеет, а просто рядом с дверью прибита табличка, где после крупного слова "магазин" мелкими буковками указано, что занимается он мелкооптовой торговлей и принадлежит какой-то невероятно длинно называющейся организации.
Я захожу в темноватое небольшое помещение, где за всеми тремя прилавками, окружившими меня, скучает одна-единственная продавщица. За ее спиной висит, нелепо распяленный на вешалке, темный, мятый комбинезон с безмерно длинными штанами, а рядом, на другой вешалке, - черный сатиновый халат, тоже какой-то невероятной длины.
Немолодая продавщица точно в таком же халате сонно и безразлично следит за мной, даже не меняя позы, в которой она только что дремала, и лишь приоткрыв глаза при моем появлении.
Я вежливо осведомляюсь:
- Георгий Иванович у себя, товарищ Шпринц?
От такого нестандартного вопроса продавщица слегка оживляется, даже поправляет прическу и, повернувшись и откашлявшись, громко кричит в какую-то дверь за прилавком:
- Георгий Иванович, к вам пришли!
И через минуту передо мной появляется маленький, тщедушный человек, лысый, с торчащими ушами, в больших очках с сильными стеклами. Узенькое, мышиное личико его все в морщинах, под острым носом топорщатся рыжеватые усики. На нем тоже черный сатиновый халат, под которым видны полосатая рубашка и тоже полосатый, но другого цвета галстук.
- Вы ко мне? - настороженно спрашивает Шпринц.
- Именно к вам.
- Тогда прошу, - он делает широкий жест в сторону двери, из которой появился. - Там говорить будет удобнее.
Мы проходим в темный коридорчик и тут же попадаем в маленький, тесный кабинет директора. Все тут сверхскромно, стандартно и задержать взгляд решительно не на чем. Над директорским креслом висит написанное цветными карандашами соцобязательство на прошлый квартал, рядом ежемесячный скучный календарь, какие-то бледно отпечатанные на машинке списки. Возле самой двери прибита небольшая вешалка. Я снимаю пальто.
Георгий Иванович предупредительно указывает мне на старенькое кресло возле своего стола, а сам, легко прошмыгнув между столом и стенкой с соцобязательством, привычно располагается на своем рабочем месте, причем крохотная его фигура сразу как бы растворяется среди окружающих его бумаг и папок и над столом торчат только уши и очки.
- Тэк-с. Чем могу служить? - спрашивает он, склонив лысую голову набок и водянисто глядя на меня сквозь стекла очков.
Эти огромные очки в темной тяжелой оправе словно защищают его от окружающих.
- Я из милиции, - говорю я самым миролюбивым, почти дружеским тоном. Случилось, понимаете, несчастье.
- Какое еще, господи боже мой?
- Вы, конечно, знали Гвимара Ивановича?
- Еще бы! И знал, и, так сказать, знаю. Честнейший...
- Погиб.
- Что-о?!
Шпринц даже подскакивает на своем кресле.
- Увы! - печально говорю я. - Вы же знаете, у него были дела в Москве.
- О его делах, так сказать, понятия не имею, поверьте мне.
Он прижимает маленькие ручки к груди. Вид у него до крайности испуганный.
- Это уже не имеет значения, - я качаю головой. - Вместе с Гвимаром Ивановичем ушли и все его дела, в лучший мир, как говорится.
- Но как это случилось, господи боже мой? - весь трепеща, спрашивает Георгий Иванович. - Вы мне можете сказать?
- Убит, - коротко говорю я.
- Убит?! За что?!
- Вот это меня к вам и привело.
- Но я же, так сказать, ничего не знаю... Клянусь, ничего не знаю... испуганно лепечет Шпринц. - Если бы я, так сказать, знал... Поверьте...
- Верю, верю. Откуда вам это знать. Но его самого-то вы же знали? По крайней мере, так же, как он вас, когда рекомендовал на этот пост.
Я указываю на стол.
- Ну, в какой-то мере, с какой-то, так сказать, стороны, конечно, я его знал. Какой может быть разговор, - разводит руки Георгий Иванович, откидываясь на спинку кресла. - Это, конечно, сам по себе факт.
- И некоторых его знакомых в Москве тоже знаете?
- Кого вы, так сказать, имеете в виду? - настораживается Георгий Иванович. - Поясните, так сказать, на факте.