Вот сейчас Эдик как раз и погрузился в эту самую административную область и выудил официальное разрешение заместителя начальника управления Разноснабсбыта передать неликвиды пряжи с фабрики Купрейчика черт знает куда, аж в Южноморск, в магазин мелкооптовой торговли, где директором является некий Шпринц. Правда, магазин этот принадлежит той же системе, и подкинуть ему для продажи дефицитный товар, чтобы магазин выполнил свой план, в принципе, конечно, допустимо. Но... Тут, оказывается, есть, как выражается Эдик, еще один нюанс.
- Какой же тут нюанс? - спрашиваю я.
- Нюанс заключается в высокой подписи, - снова необычайно лукаво улыбается чем-то довольный Эдик. - Видел это письмо своими глазами. Подпись, представь себе, - Ермаков.
- Ермаков? - удивленно и недоверчиво переспрашиваю я.
- Именно так.
- Это что же, однофамилец, выходит?
- Никак нет, - торжествует Эдик. - Уточнил. Зовут - Дмитрий Станиславович. И выходит - братец замечательного директора магазина "Готовое платье", так?
- Выходит, что так, - соглашаюсь я, все еще не в силах прийти в себя от этого неожиданного открытия.
- Вот и начало цепочки, понял? - назидательно говорит Эдик. - Ее московские звенья. Остальное там, - он неопределенно машет рукой. - Главное, если хочешь знать, там.
Я, конечно, понимаю, что он имеет в виду.
- Но в Москве еще Лев Игнатьевич, - напоминаю я. - Какова тут его роль, интересно бы знать. Ты как думаешь?
- Пока не ясно, - качает головой Эдик.
- А какую роль, по-твоему, играл Гвимар Иванович?
- Тоже пока не понятно.
- Могу я использовать твои данные в беседе с Купрейчиком, осторожно, конечно? - спрашиваю я. - У нас сегодня встреча.
- Понимаешь, - задумчиво говорит Эдик, - честно говоря, другому бы я не разрешил. Но тебе доверяю Только учти: главное - это не взбаламутить всю цепочку. Если в Южноморск сейчас поступит сигнал, это будет... Ну, ты сам понимаешь, что это будет А сигнал может поступить, если ты вдруг испугаешь Купрейчика. Он его и подаст.
- Или Лев Игнатьевич.
- Да, или он, если Купрейчик ему передаст, - соглашается Эдик и спрашивает: - Это тебе Шпринц сказал, что Купрейчик терпеть не может Льва Игнатьевича?
- Он.
- И что с Гвимаром Ивановичем он дружил?
- Это мне Купрейчик говорил.
- О! Тут у тебя кое-какая зацепочка есть, ты не находишь?
Эдик вопросительно смотрит на меня своими красивыми агатовыми глазами.
- Да, ты прав, - соглашаюсь я. - Кое-что тут есть. Но главное в другом, я думаю. Чтобы Купрейчик ничего не передал Льву Игнатьевичу и не дал сигнал тревоги в Южноморск, его надо в этом заинтересовать, это должно быть ему невыгодно.
- Молодец? - восхищенно восклицает Эдик. - Умница!
Как всегда, его эмоции на порядок выше, чем следует. Подумаешь, какое великое открытие я сделал. Главное, придумать, как именно его заинтересовать, чем. И вот тут-то я пока ничего придумать не могу. А пока не придумаю, нельзя будет и использовать ценнейшие данные Эдика. Вот ведь какая петрушка!
- Что ты намерен делать дальше? - спрашиваю я.
- Дальше я, видимо, отправлюсь в путешествие, - смеется Эдик - По твоим следам. Дашь рекомендательные письма?
- Если заслужишь.
- Как? Значит, я, по-твоему, их еще не заслужил? - Эдик свирепо вращает глазами - Жалкий человек, что ты понимаешь! Да один Дмитрий Станиславович Ермаков чего стоит?
- Это все ты для себя стараешься, - шутливо возражаю я.
- Для себя? - с грустным укором переспрашивает Эдик. - А кто просил только что разрешение использовать мою добычу?
- Поймал, - сдаюсь я. - Получишь письма.
- То-то, - удовлетворенно кивает Эдик и уже который раз смотрит на часы. - Ты не думай, пожалуйста, что я тут заболтался с тобой. Просто пять минут лишних осталось. А теперь я пойду. Через три минуты ко мне кое-кто заглянуть должен. Привет!
Эдик стремительно поднимается, хватает свою папку и спешит к двери.
Когда он уходит, я тоже смотрю на часы Пора собираться и мне. Состязаться в пунктуальности с Эдиком я, конечно, не могу, но все же опаздывать тоже не собираюсь.
День уже заметно прибавился, и на улице еще совсем светло. Это не только заметно, но и приятно, поднимает настроение, даже, я бы сказал, добавляет оптимизма. Сам не знаю почему. Кажется, недавно я выходил на улицу тоже, как сейчас, часов в пять, и было уже темно, над головой зажигались фонари. А сейчас вот совсем еще светло, можно даже читать. Идет весна, и это очень приятно ощущать. Хотя еще и холодно, и снег лежит во дворах и скверах. Но все-таки шагается мне сейчас легко, бодро, и воздух словно напоен близкой весной. Конечно, все субъективно, я понимаю. Мама, например, уверяет, что дышать вообще нечем, а в это время года - особенно. Она-то утверждает это прежде всего как врач, а вот моя бедная теща действительно в это время года прямо погибает, бедняга.
Размышляя на все эти веселые и грустные темы, я добираюсь до остановки троллейбуса. Городской час "пик" уже, к сожалению, наступил, и потому мне лишь с большим трудом удается втиснуться в троллейбус, выстояв немалую очередь. Сильно помятый, я наконец выхожу на нужной мне остановке.
И вот я уже иду по знакомому мне двору, который, однако, неуловимо изменился с тех пор, как я здесь был в последний раз. Ну, конечно. Стало заметно меньше снега, кое-где проступила черная полоска асфальта, очистились от снега скамейки в палисадничке, и потемнела, осела ледяная горка.
Во дворе никого нет, хотя еще довольно светло. Но в окнах окружающих домов кое-где горит свет. Я захожу в подъезд, и старый лифт, натужно лязгая, тянет меня на третий этаж.
Виктор Арсентьевич уже дома, успел даже надеть свою красивую коричневую пижаму и теплые, отороченные мехом, домашние туфли. Открыв дверь, он радушно мне улыбается. Однако вид его мне не нравится. Он осунулся, покраснели словно от бессонницы веки, и взгляд стал какой-то рассеянный, беспокойный. Впрочем, все это можно заметить, если очень уж приглядываться. А если нет, то перед вами все тот же человек, невысокий, седоватый, невзрачный и с первого взгляда решительно незапоминающийся. Но я-то приглядываюсь к нему, поэтому сейчас отмечаю про себя малозаметные для других перемены, мелкие "нарушения" знакомого облика этого человека.
В передней я снимаю пальто и обращаю внимание, что на вешалке висит только пальто Виктора Арсентьевича. Значит, Инна Борисовна еще не пришла с работы. Кепку свою я кладу рядом со шляпой Виктора Арсентьевича и пушистой меховой шапкой. Эту шапку он, наверное, надевает в холодные дни, она мне почему-то знакома.
Виктор Арсентьевич проводит меня в уже знакомый кабинет, и я располагаюсь в огромном кожаном кресле возле журнального столика. Беспокойное книжно-журнальное море на полках и столах выглядит по-прежнему внушительно. Вероятно, по этой причине Виктор Арсентьевич его и не ликвидирует. По-прежнему висят и картины над диваном. Правда, мне кажется, что здесь что-то прибавилось, картины висят как будто теснее. Выходит, Виктор Арсентьевич продолжает пополнять коллекцию тестя? Как мне Олег Брюханов говорит: "Душа каждый раз радуется, как от встречи с близкими людьми". Однако в Викторе Арсентьевиче радости и покоя я сейчас что-то не замечаю. Наоборот, взвинченный он какой-то, все как будто дрожит у него внутри, и никак ему почему-то не удается успокоиться, даже притвориться спокойным ему к то до конца не удается. Я помню его совсем другим во время прошлых наших встреч. Тогда он был насторожен, однажды был даже испуган, когда узнал об убийстве Гвимара Ивановича, временами бывал сердит, недоволен, это я тоже помню. Но таким он еще не был. Сейчас он как-то по-особому взволнован, я никак не разберусь в его состоянии.
На столике передо мной стоит вазочка с конфетами и другая, побольше, с яблоками. Тут же лежат сигареты, красивая газовая зажигалка, рядом стоит круглая большая пепельница из тяжелого чешского стекла, в ней несколько окурков.
- Ну-с, так что же вас привело ко мне на этот раз? - с наигранным, ленивым добродушием спрашивает Виктор Арсентьевич и тянется за сигаретой.