- Привело к вам мое предложение, которое, если помните, я внес в конце прошлой нашей беседы, - говорю я. - Тогда я вам сказал примерно так: давайте-ка отложим этот разговор и оба подумаем. Помните?
- Припоминаю, - кивает Виктор Арсентьевич и придвигает ко мне вазу с яблоками: - Отведайте-ка.
- Благодарю. Я лучше, с вашего разрешения, закурю... - И, продолжая беседу, вытаскиваю из пачки сигарету, затем щелкаю роскошной зажигалкой. Так вот, мне действительно хотелось, чтобы вы подумали. Речь у нас, помнится, шла о том, что вот, мол, Гвимара Ивановича вы знали, даже приятелями были, а насчет некоего Льва Игнатьевича вы якобы ничего даже и не слыхали. Так вы мне говорили прошлый раз, не правда ли?
- Совершенно верно, - кивает Виктор Арсентьевич. - Я и сейчас это утверждаю, имейте в виду.
- И, кажется, еще категоричнее, чем в прошлый раз, - замечаю я.
- Так же категорично.
- Допустим. Тогда напомню вам кое-что еще из прошлого разговора.
- Нет необходимости, - поспешно и довольно нервно прерывает меня Виктор Арсентьевич. - Я все прекрасно помню.
- Иногда полезно еще раз напомнить, - возражаю я, отмечая про себя эту непонятную вспышку. - Так вот, мы пришли с вами к выводу, что дружба с Гвимаром Ивановичем бросает на вашу репутацию некое пятнышко. И я предположил тогда, что вы просто не хотите иметь второго, погрязнее, подтвердив свое знакомство с Львом Игнатьевичем. Так ведь?
- Так, - сухо кивает Виктор Арсентьевич. - Если иметь в виду точность ваших воспоминаний. Но второго пятнышка я не боюсь, так как никакого Льва Игнатьевича знать не знаю. Тогда вам это сказал и сегодня повторяю.
Эта откровенная ложь мне почему-то вдвойне неприятна. Наверное, потому, что привык видеть в Викторе Арсентьевиче жертву и считать его поэтому своим естественным союзником. А все шероховатости и неувязки, которые у меня до сих пор с ним возникали, казались мне либо недоразумениями, либо ошибками. Но сейчас Виктор Арсентьевич спокойно и нагло врет мне в глаза, решительно разбивая все мои прежние представления о нем. Эта ложь убеждает меня даже больше, чем все открытия Эдика в том, что Купрейчик действительно замешан в каких-то преступлениях, в большей или меньшей степени, но замешан. И это невольно ожесточает меня в разговоре с ним.
- Ну так вот, Виктор Арсентьевич, что я вам должен сообщить. решительно говорю я. - После нашей последней встречи прошло немало времени. За этот срок мы кое-что успели сделать. Во-первых, мы раскрыли кражу и скоро вернем вам украденные вещи и картины.
- Не может быть! - восклицает пораженный и конечно же обрадованный Виктор Арсентьевич. - Неужели раскрыли?
- Да. Представьте себе.
- Ну, и... кто же все это украл?
- Некие квартирные воры. Вы их не знаете.
- Но... вы, кажется, говорили, что... Словом, они и в убийстве замешаны?
- Нет. Не замешаны. Это два разных преступления и совершены разными людьми. Лишь случайно совпали по времени.
- Ах, вот оно что...
- И тут я вас хочу серьезно предупредить, - медленно и внушительно продолжаю я. - Мы, по существу, раскрыли и убийство Семанского. В нем оказались замешанными очень разные люди. Очень. Что касается двоих из них, которые непосредственно это убийство и совершили, то один арестован, второй... второй, к сожалению, погиб.
- Как "погиб"?! - невольно вырывается у Виктора Арсентьевича.
- Вас эта гибель не касается. Как, надеюсь, не касается и арест второго. Очень надеюсь...
Тут Виктор Арсентьевич пытается что-то сказать, но я резким жестом останавливаю его и продолжаю:
- ...Но есть и соучастники этого тяжкого преступления. Вот они пока что на свободе.
- И вы их знаете? - нервно спрашивает Виктор Арсентьевич, ерзая в Своем кресле и с безразличным видом поглядывая куда-то в сторону.
- Знаю.
Я стряхиваю пепел с сигареты в придвинутую к моему креслу пепельницу и неожиданно замечаю в ней среди окурков две или три кривые, сплошь обуглившиеся спички. Кто-то, видимо, забавлялся, стараясь, чтобы они сгорели до конца. Стоп, стоп!..
На секунду я даже цепенею от охватившего меня волнения. Вот это открытие! Неужели до меня тут успел побывать уважаемый Лев Игнатьевич? И не вчера, нет, вчера его здесь не было. Да и пепельницу со вчерашнего дня, скорей всего, вытряхнули бы. Значит, сегодня он тут побывал, незадолго до моего прихода! Вот почему так взволнован Виктор Арсентьевич. Ну что же...
- Да, я их знаю. И они пока на свободе, - повторяю я, приходя в себя.
- Вы что-то вспомнили неприятное? - участливо спрашивает Виктор Арсентьевич, пытливо заглядывая мне в глаза.
- Нет. Просто подумал, как бы мне яснее выразиться, чтобы вы меня поняли.
- О, не беспокойтесь, я вас пойму! - поспешно откликается Виктор Арсентьевич.
- Надеюсь. Так вот. Я уже вам сказал, да вы и сами знаете: убийство страшное преступление. Самое, пожалуй, страшное Зачем же вы влезаете в это дело? Почему мешаете нам его раскрыть до конца?
- Я?! Вы... Вы что?! Вы думаете, что говорите?..
Виктор Арсентьевич даже подпрыгивает в кресле, и лицо его заливается краской. Мои слова для него, конечно, полная неожиданность.
- Да. Думаю, - спокойно подтверждаю я. - И для ясности кое-что вам сообщу. В этом деле есть не только убийцы. Есть и подстрекатель. Вы мешаете мне его обнаружить и задержать.
- Я?.. Я вам мешаю?.. Чушь какая-то... - бормочет Виктор Арсентьевич, с опаской отводя глаза куда-то в сторону от меня.
- Скажите, - неожиданно спрашиваю я, - вы знаете Георгия Ивановича Шпринца?
- Я?.. Н-не знаю...
- А вот он вас, представьте, знает. Я с ним беседовал всего три дня назад.
- Да при чем здесь Шпринц?! - не выдержав напряжения, в отчаянии восклицает Виктор Арсентьевич. - Зачем вам понадобился этот жалкий человечек, можете мне сказать?
Я пожимаю плечами.
- Просто мне надо до конца раскрыть убийство Семанского. Только и всего.
- А зачем вам для этого понадобился Шпринц?
- Чтобы заставить вас говорить правду.
- К-какую правду?
- Сейчас скажу. Пока пойдем дальше. Розу Григорьевну вы тоже не знаете? Или все-таки знаете?
- Розу Григорьевну? Да она-то какое имеет ко всему этому отношение?
- Она имеет отношение к вам. Как, впрочем, и Шпринц.
- Нет, я, кажется, сойду тут с вами с ума! - хватается за голову Виктор Арсентьевич и, вскочив с кресла, начинает возбужденно шагать по кабинету, огибая столы с наваленными на них журналами и книгами.
Потом он резко останавливается передо мной и спрашивает:
- Что вы от меня хотите?
Глаза у него при этом совершенно измученные.
- Чтобы вы сказали мне правду.
- Так... Правду сказать... - бормочет Виктор Арсентьевич, снова начиная метаться по кабинету. - Правду, видите ли...
Он вдруг крадучись приближается ко мне и, нагнувшись, тихо спрашивает:
- А если правда кусается?
Я просто физически чувствую, как ему сейчас страшно.
- Что ж делать, Виктор Арсентьевич, - говорю я. - Не надо было соприкасаться с такой правдой.
- Ах, много вы понимаете в жизни!
Он досадливо машет рукой.
Мне очень хочется кое-что сказать ему насчет жизни, насчет честной и нечестной жизни, и совести тоже, и о том, что он запачкал не только свое имя и жизнь покалечил не только свою. И еще - что за все в жизни приходится платить - и за хорошее, и за плохое. Только плата за хорошее обычно взимается вперед, и она не так уж велика, а за плохое платить надо потом, жестоко платить и неизбежно. Но я не вправе сейчас все это ему сказать. Поэтому я только строго его спрашиваю:
- Короче. Будете говорить правду?
- Ну что? Что вам надо, наконец? - мучительно морщась, как от зубной боли, спрашивает Виктор Арсентьевич и валится на диван. - Что говорить?
- Вы знаете Льва Игнатьевича?
- Нет, нет и нет!
- А вот Шпринц говорит, что вы его знаете, - сухо возражаю я. - И Роза Григорьевна видела его у вас в прошлую пятницу. Наконец, всего час назад...