IV
А потом началась война. Точнее, если говорить языком радиопередач, «грянула». Хотя её и ждали со дня на день задолго до появления Генки Антиохова в этом мире.
Война сразу же, без раскачки и предисловий, отразилась на положении инопланетных зэков. Буквально через неделю после её начала почти на треть была урезана ежедневная пайка. А еще через месяц с вышек демонтировали и куда-то вывезли все прожектора, и те охранники, кто поехал сопровождать груз, обратно не вернулись.
В первое военное лето время текло медленно, настороженно и лениво, радиосводки Совинформбюро с каждым днем становились все короче и угрюмее, лагерное начальство — все встревоженнее и беспокойнее. К концу лета из охранников и конвоиров уже с трудом набиралась полноценная караульная смена, и о положенном по Уставу отдыхе красноармейцы и командиры потихоньку начали забывать. Впрочем, общая дисциплина в лагере ничуть не пошатнулась, разве что режим стал значительно вольготнее, но вызвано это было вовсе не разгильдяйством, а скорее — по необходимости возросшим доверием начальства к своим сидельцам.
Теперь, по осени, все чаще и чаще вместо лесоповала бригады зэков отряжались в лес по грибы, по ягоды, ставили капканы на мелкого зверя, изредка сопровождающие добытчиков солдаты старались подстрелить кого покрупнее. «Голодно будет зимой», — философски приметил очевидное Велли и, как всегда, оказался прав.
Зимняя пайка уже составляла половину от предвоенной, и если бы не предусмотрительная хозяйственность начальства, то вряд ли большая часть инопланетников смогла бы пережить неожиданно суровую, морозную и снежную зиму. Особенно туго приходилось хладнокровным ящерам-эшам. А тут еще начались перебои с поставкой солярки для лагерного генератора, и освещение включали часа на два, редко — три, в сутки.
Как-то Генка, тщательно обивая снег с валенок, застрял в сенях барака и невольно подслушал странный разговор сгрудившихся у жаркой металлической печки со странным прозвищем «буржуйка» товарищей по несчастью.
— А хоть кто-то из нас в местной войне чуток поподробнее, чем сводки Информбюро, разобрался? Вот, не приведи святые угодники, случись чего — и пришлось бы нам самим тут воевать? смогли бы?.. сумели?.. — спрашивал из темноты негромкий, странно незнакомый Антиохову голос, искаженный то ли легкой простудой, то ли привычным полушепотом.
— Никто нас на эту войну не возьмет, — угрюмо отозвался сгорбленный, нахохлившийся, как воробей под дождем, ворблан, на синем лице которого причудливо играло отражение печного огня, когда он временами открывал заслонку, чтобы подбросить в цилиндрическую чугунную емкость пару-другую полешек. — Мы, по местным меркам, интеллигенты паршивые, ничего не знаем и не умеем, даже простейшее, вот — с винтовкой обходиться, с такой, как у вохровцев. Мне еще с месяц назад один вертухай от скуки или еще зачем-то и объяснял, и показывал, да только — зря. Не могу понять, почему там всё разбирать нужно, чистить чем-то, смазывать… нет, понимать, пока рассказывают, понимаю, а потом — как ножом отрезает, ничего вспомнить не могу… а они это автоматические делают, как роботы… будто программа где-то у них внутри, на генетическом уровне заложена…
— Ну, это мы, штатские, а вот эши, из второй бригады, они-то ведь служивые, говорят, чуть не целым военным крейсером сюда попали, — в раздумье произнес еще один голосок из темноты, похоже, нолсовский, чуть гнусавый и глухой.
— Что толку, если он у себя на крейсере на пультом сидел и напряжение лазерной накачки регулировал? — сердито спросил ворблан, оглядываясь на спросившего. — А тут вон — летают такие а-э-р-о-п-л-а-н-ы, что даже спросить страшно, как они в воздухе держатся…
Стараясь посильнее топать, прикашливая и похлопывая себя руками по бедрам, чтобы произвести побольше шума, Генка прошел из сеней в барак, одним только появлением своим прервав разговор у печки. «Главное, не решили б, что я специально подслушивал, — сердясь на самого себя за заминку при входе, подумал Антиохов. — И надо ж было застрять так… хотя, вот, в самом деле — какие же мы «высшие разумные», если примитивным оружием овладеть не в состоянии?»
Под самый уже Новый год, который здесь отмечали в ночь на первое января, пришли радостные вести с фронтов, вторгшихся захватчиков отогнали от столицы, и война, казалось, замерла, присыпанная мягким, пушистым снегом, оглушенная тридцатиградусными морозами, но все равно зима и большая часть весны прошли в тяжелом, тревожном ожидании чего-то значительного, но так до конца и непонятного.
…А летом тревожные вести начали долетать до лагеря, лишенного уже и официальных радиопередач: репродукторы сняли и куда-то увезли почти полтора десятка самых боеспособных из оставшихся конвоиров. Вместе с ними исчез и лагерный «кум», говорят, попавший сюда за какую-то провинность, но удивительно быстро адаптировавшийся и научившийся разбираться в нечеловеческой психологии и тонкостях взаимоотношений иных.
В разговорах оставшихся охранников, начальства, прочей лагерной обслуги из местных все чаще и чаще звучали незнакомые, но уже не казавшиеся далекими и непонятными названия: Моздок, Дон, Вязьма, Ржев, Сталинград… И название последнего города звучало изо дня в день все тревожнее и тревожнее.
То ли от общей мрачной и гнетущей обстановки, то ли так уж сложилось непреднамеренно, но и осень в этот год оказалась затяжной, дождливой, холодной. На лагерных огородах сгнило, попрело и поморозилось всё, что только могло сгнить, попреть и пострадать от ранних ночных заморозков. Зима обещала быть по-настоящему голодной и злой.
Но и голод, и прошедшее уныние осени неожиданно отступили перед фронтовыми новостями. Под очередной Новый год, который традиционно не праздновали, а просто отмечали удивительно тихо и спокойно, под Сталинградом была окружена, а потом и ликвидирована огромная войсковая группировка врага. Это была первая серьезная, по-настоящему чувствительная победа в этой долгой, изнурительной войне.
А через восемь месяцев после внезапного исчезновения в лагерь также неожиданно вернулся «кум»: в новеньких погонах полковника, с совершенно седой головой и начинающими дрожать при малейшем волнении руками. Вместе с ним прибыло полдесятка бойцов, когда-то уходивших воевать отсюда, из лагеря, и — слухи. Шепотком охранники, а следом за ними и зэки, рассказывали друг другу, как в пустынных донских степях гнали наших к Волге германские дивизии, как сравняли с землей огромный город, как на этих развалинах дрались за каждую улочку, каждый дом, как все-таки отдали врагам город и тут же, фланговыми, мощными ударами перерезали связи чужой армии со своими тылами. И как потом — железом на железо — остановили танки Манштейна, рвущиеся, во что бы то ни стало, к окруженным войскам. Еще тише, пряча глаза, рассказывали, как умирали десятками и сотнями вражеские солдаты, блокированные в разрушенном городе, от морозов, недоедания, обстрелов и бомбежек. А про «кума» рассказывали, что все полгода прослужил он едва ли не при штабе самого адмирала Канариса, начальника военной разведки врага, много ценных сведений передал, был разоблачен, стоял под пытками и чудом смог бежать… Что из всего этого было правдой, а что — незатейливыми солдатскими фантазиями, никто из зэков, даже многомудрый Велли, не мог судить. Но то, что военная фортуна повернулась лицом к русским, поняли все.
Лагерную охрану не меняли, все-таки, секретность — есть секретность, но прислали новое обмундирование с погонами, так ненавидимыми большинством красноармейцев всего-то несколько лет назад. И — главное, чуток улучшилось снабжение продовольствием. Паек, хоть и не увеличился, но стал поразнообразнее, теперь месяцами жевать перловку уже не приходилось.