Появление Володи редкий раз оставалось незамеченным. Особенно с утра, когда клиентов мало, когда поварихи и раздатчицы еще не умаялись, не измочалились в кухонной жаре и в духоте, а работницы по столам — в обеденных залах.
Начиналось обычно с того, что раскрывалась дверь и через нее протискивалась плечо Володи, нагруженное говяжьей тушей или ящиком, в котором позвякивали бутылки с кефиром, либо сливками. Потом появлялся и сам Володя, целиком.
И тут же, кто видел это — и раздатчицы, и кассирши, и буфетчицы, — все начинали весело переглядываться и как-то по-особенному улыбаться в сторону Володи. И слышался радостный выкрик:
— Ой, да кто же это пришел-то?
И следом:
— А кто пришел?
— Да ведь Володя пришел-то!
— Да ну?
— Ну да!
— Володя, дай-ка я разгляжу, какой ты сегодня.
— Да не мешайте вы ему, черти, — вступалась буфетчица. — Вот сюда, Володя, ставь ящики-то. Сюда, сюда. Вот спасибо. Вот умница.
— Здравствуй, Володя, — по-ангельски пели пролетавшие мимо беленькие практикантки кулинарии. Обычно они всех мужчин, причастных к системе общепита, называли «дядями», но им и в голову не могло прийти, что Володю можно называть дядей Володей.
— А Володя-то нынче побрился, — слышалось откуда-то.
— Да ну?
— Ну да!
— Ай да Володя!
— Жениться, поди, собрался.
А те, кто побойчей, приступали к Володе с просьбами:
— Володя, своди в кино.
— Володя, возьми ты меня в жены.
И тут же кто-нибудь спрашивал со смешком:
— Спать-то где будете?
— А Володя кровать смастерит.
— Володя новомодную купит.
— Ну как, Володенька? Соглашайся, мой хороший.
Иногда — это случалось настолько редко, что можно было отмечать красными числами в календаре, — Володя удостаивал ответом. Он ставил на место очередной ящик, оборачивался всем корпусом к женщинам и говорил:
— Ну уж...
И тут начинался переполох, все приходило в движение. И с разных сторон неслось:
— Что?! Что-о?! Да что Володя сказал-то?!!
И переходило из уст в уста:
— Володя сказал: «Ну уж».
А потом следовали пояснения:
— Ну уж, говорит Володя, нужна ты мне очень.
— Нужна, говорит, ты мне, старая ведьма.
— Я, говорит, с молоденькой пойду.
— Я, говорит, молоденькую возьму. В модных штанах.
— Они, говорит, сейчас вон табунами ходят, куда себя девать, не знают.
— Правда, что ли, Володя? '
Володя улыбался какой-то странной, ни к кому не относящейся улыбкой и на вопросы больше не реагировал.
Однако необходимо теперь подробнее сказать о Володе.
По внешности он подходил под тот тип простоватых и симпатичных людей, с которых художники прошлого, наверное, писали юродивых. Володя был росту выше среднего. Рыжеволос. Лицо имел тонкое и длинное. Это лицо можно было бы назвать приятным, если бы не иссиня-багровый цвет его от постоянного пребывания на ветру да не вечная рыжая щетина.
Это лицо никогда не было ни злым, ни недовольным. Оно постоянно теплилось доверчивой улыбкой. И, наверное, не один бобыль-забулдыга, опохмелявшийся с утра пораньше, случайно увидев Володю, носившего свои ящики, вспоминал брошенную семью и думал про себя: «Эх и сволочь же я, сволочь. Право слово, сукин сын».
На самом деле Володя не был ни блаженным, ни юродивым. Просто он был уж очень смирный. Он никогда ничего не рассказывал ни о себе, ни о других. Ни о чем не спрашивал. Вообще не говорил. Он не обладал ни единым качеством, которое отличает мужскую половину от женской. То есть: он не курил, на женщин не обращал ни малейшего внимания, дружков не имел, не похабничал, не ругался, не пил вообще. Он только работал.
Жил Володя на отдаленной окраине — в собственной избе и на собственном дворе. Говорили, что этот двор, точнее «место», выкупили для Володи его деревенские родственники. На «месте» была какая-то мало пригодная для жилья развалюха. Володя якобы развалил ее до конца, а потом они с мужем старшей сестры отстроили там новую избу. Если верить этим слухам, то выходит, Володя был уж и вовсе не дурак.
Иногда к Володе приезжала из деревни та самая сестра — баба прямодушная и чрезвычайно подозрительная к городским людям. Она приходила в столовую, проверяла, как работает Володя, справно ли ему выдают зарплату и за что с него вычитают.
В дни приездов своей опекунши Володя приходил чисто выбритым, вымытым. Дыры на его фуфайке быки аккуратно зашиты, залатаны и клочки ваты не выбивались из них. Но проходило время, и фуфайка рвалась, штаны внизу мохнатились, а на Володином лице появлялась знакомая рыжая щетина.
Володя находился на самой нижней ступеньке общепитовской лестницы, и это его устраивало. Что же касается начальства, то оно не просто было довольно Володей, но даже очень им дорожило.