— Допрашивать Красавину под заклятием мы, говоря откровенно, и сами-то не собирались, — продолжал Мякиш, — не того полёта птица, сама бы в конце концов не выдержала взаперти сидеть и всю правду бы рассказала. Но не прошло и пяти дней, как велено было её выпустить, — тут тайный исправник с сожалением вздохнул. — Выезжать из Москвы ей запретили, конечно, и являться на допрос она по первому нашему требованию обязана, да только ничего такого мы от неё так и не узнали, за что можно было бы зацепиться и на те допросы её вызывать.
Ого! Пять дней, пусть и неполных, выдержать в камере — чего-чего, а такого я от Ангелины Павловны не ожидал. Может, и вправду ни при чём она тут?
— Поговорите с Красавиной, Алексей Филиппович, — принялся увещевать меня Мякиш. — Объясните ей по-доброму, что чем раньше мы выясним правду и чем больше она нам в том поможет, тем мягче с нею обойдутся. А ежели вдруг случится такое, что невиновность её проявится, так обязательство не покидать Москву с неё немедля и со всеми почтительными извинениями снимут и сможет она с театром на гастроли ехать да деньги с того получать. Да, против Красавиной говорит очень многое, скрывать не стану, но и того не скрою, что твёрдой уверенности в её виновности у нас тоже нет.
— А вы, Михаил Дорофеевич, не находите, что прежде чем моего согласия на участие в ваших делах просить, неплохо было бы по старым долгам со мною рассчитаться? — спросил я, сделав честное-пречестное лицо.
— Я, Алексей Филиппович, в государевой службе состою и начальству своему повиноваться должен согласно данной мною присяге, — со сдержанной гордостью напомнил Мякиш. — А начальство на сей счёт никаких указаний новых, отменяющих указания прежние, мне не давало. Понимаю, что обиду на нас таить вы, Алексей Филиппович, в полном праве, потому и прошу, а не настаиваю. Надеюсь всё же, мнение своё вы перемените, а потому, с вашего позволения, навещу вас послезавтра. Только я вас, когда вы раздумывать будете, вот какое соображение принять во внимание покорнейше попрошу…
— И какое же? — сухо спросил я.
— В бумагах, что у Ивана Фёдоровича пропали, и ваше имя названо быть может, — в других обстоятельствах я бы, может, и поверил в искренность сожаления, с которым Мякиш это сказал, — и вы, Алексей Филиппович, сами понимаете, в каком ключе. Вряд ли вам понравится, если бумаги эти уйдут… — он призадумался, подбирая нужные слова, — … куда не надо.
Я мысленно выругался — всего несколькими словами Мякиш разрушил мои надежды на то, что тайным придётся дорого заплатить мне за помощь. И умеет же сказать! За этим его «куда не надо» столько всего могло прятаться, что перебирать все эти возможности даже не хотелось, ясно же, что ничего хорошего я там не угляжу. Мне даже показалось, что поработать вместе с таким умным человеком будет интересно…
— Что же, Михаил Дорофеевич, жду вас послезавтра, — я встал из-за стола, показывая, что разговор закончен. Принять предложение тайных я уже согласился, но сразу о том говорить, раз уж Мякиш и сам дал мне два дня, не стал. Лицо сохранить тоже, знаете ли, дело нужное, да и стремление Михаила Дорофеевича соблюдать в отношениях со мной приличия, пусть сильно искренним и не выглядело, но мне понравилось.
— Как скажете, ваше сиятельство, — поклонился Мякиш. Молодец какой, ловко извернулся! Даже сиятельством протитуловал, не иначе, почтение своё выказывал.
Уже на следующий день стало, однако, понятно, что начальство Мякиша приготовило для меня не только пряник, послав ко мне столь вежливого и в чём-то даже приятного собеседника, но и кнут. Через четверть часа после завтрака заявился ко мне царевич Леонид, и не успел я предложить ему красного вина, огорошил меня вопросом:
— Алексей, ты что такого натворил? — должно быть, на лице моём проявилось нечто, что заставило царевича тут же и передать мне царскую волю: — Брат велел сказать тебе, чтобы ты гордыню свою унял и тайным в их розыске помог.