Они простились, и Бонд позволил Марку-Анжу — себя он уверил, что в последний раз, — обнять себя; и они спустились с лестницы к ожидавшей их крошке «Ланции». Кто-то, Бонд подозревал, что жена консула, повязал на машине белые ленты, которые шли от угла ветрового стекла к решетке радиатора. Внизу стояла небольшая толпа зевак и прохожих, которые остановились — как это происходит везде и всюду, чтобы посмотреть, кто же новобрачные и как они выглядят.
Генеральный консул пожал Бонду руку.
— Боюсь, нам не удалось сделать все так скромно, незаметно, как вам хотелось бы. Сегодня утром прибыла женщина-репортер из «Мюнхенер иллюстрирт». Не пожелала назвать себя. Думаю, репортер отдела светской хроники. Мне пришлось сообщить ей голые факты. Она особенно интересовалась временем церемонии, если это можно так назвать, дабы они могли прислать фотографа. По крайней мере, хоть этого удалось избежать. Вроде никаких недоразумений, так я полагаю. Ну, прощайте, и всего вам наилучшего.
Трейси, которая решила отправиться в «путешествие» в темно-сером тирольском костюме с традиционной темно-зеленой отделкой и пуговицами из оленьих рогов, небрежно бросила свою шикарную модную альпийскую шляпу с яркой кокардой из бородки серны на заднее сиденье, села в машину и включила зажигание. Двигатель заурчал, затем мягко загудел, когда она переключила скорость, и они поехали по пустынной улице. Оба помахали рукой из окна, и Бонд оглянувшись назад, увидел, как Марк-Анж подбросил свой цилиндр в воздух. Им тоже махали вслед, машина завернула за угол, все исчезло.
Когда подъехали к автостраде Зальцбург — Куфштейн, Бонд сказал:
— Будь добра, дорогая, остановись на обочине, мне нужно сделать две вещи.
Она подъехала к обочине, где виднелась трава. Коричневая зимняя трава, проглядывавшая сквозь тонкий слой снега. Бонд потянулся к ней и обнял. Он нежно поцеловал ее.
— Это, во-первых, а во-вторых, я просто хотел сказать, что буду заботиться о тебе, Трейси. Ты же не станешь возражать, если я буду о тебе заботиться?
Она отстранилась и внимательно посмотрела на него. Улыбнулась. Взгляд ее стал задумчивым.
— Так вот что означает быть мужем и женой, не так ли? Ведь не говорят же просто — муж и жена. Ведь дело в том, чтобы о тебе заботились. Так давай же — просто — заботиться друг о друге.
— Хорошо. Но я бы на твоем месте себе не позавидовал. А теперь, просто, хочу выйти из машины и снять эти ленты. А то слишком похоже на коронацию. Ты не возражаешь?
Она засмеялась:
— У тебя привычка быть скрытным. А я хочу, чтобы все нас приветствовали по пути. Знаю-знаю, ты собираешься перекрасить эту машину в серый или черный цвет, как только представится удобный случай. Пусть будет так. Но с сегодняшнего дня ничто не помешает мне гордиться тобой, нести, словно флаг. Пусть и у тебя будет такое желание, будешь носить меня на руках.
— По всем выходным и праздничным дням. — Бонд вышел из машины и снял ленты. Он посмотрел на безоблачное небо, почувствовал тепло солнечных лучей на своем лице. — Как считаешь, мы не замерзнем, если опустим верх машины?
— Нет, давай. А то, когда верх поднят, видим лишь половину мира. И дорога отсюда до Китцбюхеля просто прекрасна. Мы всегда можем поднять верх, если захотим.
Бонд отвернул два болта и сложил парусиновый верх за сиденьями. Бросил взгляд на автостраду. Движение было интенсивным. У большой заправочной станции «Шелл» на полосе одностороннего движения, которую они только что проехали, ему бросился в глаза заправлявшийся ярко-красный открытый «Мазерати». Хорошая машина. И типичная щегольская пара, мужчина и женщина, на переднем сиденье — белые легкие плащи и полотняные шлемы, застегнутые под подбородком. Большие очки с темно-зелеными стеклами из слюды скрывали лицо. Обычная одежда немецких автолихачей. Слишком далеко, чтобы увидеть, так ли они хороши, как их машина, но силуэт женщины многого не обещал. Бонд сел рядом с Трейси, они поехали по дороге, по обе стороны от которой открывался прекрасный пейзаж.
Они почти не разговаривали. Трейси вела машину со скоростью около 80 миль в час, и вокруг них ревел ветер. Этим и плохи открытые машины. Бонд взглянул на часы. 11:45. Где-то в час они будут в Куфштейне. Там, на улице, поворачивающей к большому замку, была великолепная гостиница. Это было симпатичное уютное местечко, трогающее за душу звуками музыки, исполняемой на цитре, и нежными меланхолическими мелодиями тирольских йоде-лей. Именно здесь по традиции останавливались немецкие туристы после однодневных поездок в дешевую Австрию, прямо за немецкой границей; они останавливались здесь, чтобы заказать последний обильный обед — чисто австрийская кухня и вино. Бонд склонился к уху Трейси и сказал ей об этом, а также о другой достопримечательности Куфштейна — наиболее внушительном из всех когда-либо воздвигнутых мемориалов, посвященных войне 1914—1918 годов. Точно в полдень каждый день окна замка распахиваются настежь и исполняется соло на большом органе, находящемся в помещении замка. Орган слышно на километры, звуки несутся вниз по долине, расположенной между огромными горными хребтами. Куфштейн является как бы воротами в эту долину.
— Но мы не услышим орган. Сейчас уже почти двенадцать.
— Ничего, — сказала Трейси. — Обойдусь и цитрами, пока ты будешь поглощать свое пиво и шнапс.
Она свернула на правую развилку дороги, ведущей вниз на Куфштейн, вот они уже проскочили Розенхейм, и возникли огромные снежные горные вершины.
Движение уже не было столь интенсивным, навстречу не попадалось почти ни одной машины. Дорога стрелой уходила между белыми полями и рощами лиственниц к той сверкающей границе, где веками проливалась кровь воюющих армий. Бонд оглянулся назад. На расстоянии нескольких миль сзади них на автостраде появилась красная точка. «Мазерати»? Да, у них наверняка нет духа соперничества, если не могут догнать «Ланцию», идущую со скоростью 80 миль! Какой смысл иметь подобную машину, если не гнать на ней с такой скоростью, что весь остальной транспорт можно наблюдать в зеркале заднего обзора. Может, чересчур несправедлив к ним. Может быть, им тоже хочется ехать спокойно и наслаждаться красотой дня.
— Нас быстро нагоняет какая-то красная машина, — сказала Трейси спустя 10 минут. — Хочешь, чтобы мы оторвались от нее?
— Нет, — ответил Бонд. — Пусть обгоняет. Ведь у нас впереди много времени, целая вечность.
Вот он уже слышал звук работы восьми цилиндров. Бонд выкинул руку влево, подняв большой палец, показывая, что «Мазерати» может обгонять их.
Звук восьмицилиндрового двигателя превратился в оглушительный рев. Ветровое стекло «Ланции» рассыпалось, как от удара кулаком какого-то монстра. Бонд увидел напряженно ощерившийся рот под сифилитичным носом, увидел, как полыхнул глушитель какого-то автоматического оружия, и красная машина пролетела мимо, а «Ланция» с бешеной скоростью понеслась с дороги через полоску снега, пробивая себе путь через молодую рощицу. Затем Бонд ударился головой о ветровое стекло и потерял сознание.
Когда он пришел в себя, то увидел какого-то человека в форме автодорожной полиции цвета хаки. Молодое лицо его исказил ужас, он изо всех сил тряс Бонда.
— Что произошло? Что произошло? — повторял он по-немецки.
Бонд повернулся в сторону Трейси. Она лежала, наклонившись вперед, лицом на изуродованном руле. Ее розовый платок сполз, и прядь золотистых волос свисала, скрывая лицо. Бонд взял ее за плечи, на которых стали расцветать темные пятна.
Он прижал ее к себе. Он посмотрел на молодого человека и ободряюще улыбнулся.
— Все в порядке, — сказал он четко, как бы объясняя что-то ребенку. — Все абсолютно в порядке. Она отдыхает. Мы скоро снова поедем. Спешить некуда. Понимаете. — Бонд склонил голову к Трейси и прошептал ей на ухо: — У нас ведь впереди много времени, целая вечность.
Молодой полицейский испуганно взглянул в последний раз на неподвижную пару и поспешил к своему мотоциклу, по рации — срочно, очень срочно — он начал торопливо вызывать «скорую помощь».